Учитель покаяния. Жизнеописание святителя Игнатия (Брянчанинова)

Н. Н. Муравьев был одним из самых образованных и талантливых военачальников своего времени. Он знал многие не только европейские, но и восточные языки. Образцом полководца для Николая Николаевича был великий Александр Васильевич Суворов. Та к же, как Александра Васильевича, Муравьева отличали душевное благородство, прямота и скромность, строгость и резкость, требовательность и справедливость, безукоризненная честность и отсутствие корысти, а также необычайная забота о быте солдат.

Спал Муравьев «обыкновенно в своем кабинете на соломенном тюфяке и такой же подушке, накрываясь шинелью. Вставая довольно рано, он к восьми часам выходил к утреннему чаю в той же шинели внакидку; так принимал и у себя в кабинете не только своих адъютантов, но и штаб-офицеров, являвшихся к нему по службе. Стол его был русский: сытный и не сложный; к обеду подавали, и то не всегда, по бутылке белого и красного вина, но сам Николай Николаевич почти ничего не пил, утоляя жажду простым квасом. <…> Н. Н. Муравьев не любил изнеженных маменькиных сынков и, замечая на ком-либо из офицеров шинель с бобровым воротником, делал замечания, что де такая шинель – роскошь для солдата; что он сам шинели с бобровым воротником никогда не нашивал».

Не имея обыкновения оставаться в праздности, Николай Николаевич так же воспитывал своих дочерей: вместо отдыха он учил их вести счеты по домашнему хозяйству и по управлению имением[241]. «С удовольствием воспоминаю субординацию, в которой Вы держите милейших дщерей Ваших. Спасительная субординация не помешала бы для всей современной молодежи. Святые Отцы утверждают, что только тот получит знание хорошо приказывать, кто предварительно приобрел знание повиноваться», – с улыбкой отзывался епископ Игнатий о методе воспитания Н. Муравьева[242].

Муравьевы были в родстве с древним родом Брянчаниновых, поэтому еще в юности Николай Николаевич был знаком с Дмитрием и Петром Александровичами Брянчаниновыми. Впоследствии это знакомство переросло в глубокую дружбу. Петр Александрович служил под началом Н. Н. Муравьева, а святитель Игнатий (Дмитрий Александрович Брянчанинов) в течение многих лет вел с ним доверительную духовную переписку, утешая, предлагая духовные советы, размышляя о судьбах Отечества. Именно Николай Николаевич Муравьев ходатайствовал сам, а также через своего брата Андрея Николаевича об избрании архимандрита Игнатия на Кавказскую кафедру. Дело было почти безнадежным, поскольку незадолго до этого было принято постановление Синода не возводить в сан епископа лиц, не получивших образования в Духовных академиях. Постановление обер-прокурора графа Н. А. Протасова имело целью заградить путь в этот сан образованному дворянству, а именно в том момент – Брянчанинову. Архимандрит Игнатий всегда стремился к уединенной молитвенной жизни и не искал епископства. Он много раз старался покинуть шумную Троице-Сергиеву пустынь, чтобы «хотя конец жизни провести на правах человека и для человечества в духовном и обширном смысле этого слова». Брянчанинов открывался Н. Н. Муравьеву: «Напротив того, все причины, внутри и вне меня, заставляют меня употребить все усилия, чтоб вырваться из Петербурга и Сергиевой Пустыни. Что требуется там от духовного лица? Парадерство, одно парадерство; не требуется от него ни разума, ни познаний, ни душевной силы, ни добродетели. Все это вменяется ему в порок: его внимание должно быть сосредоточено на одно парадерство, на одно человекоугодие, между тем, как то и другое соделывается, по естественному, психологическому закону, чуждыми уму и сердцу, занятым рассматриванием глубоким и просвещенным человека – существа духовного, облеченного в тело на короткое время, помещенного в вещественный мир на короткое время, долженствующего изучить вечность и ее законы во дни пребывания своего в теле. Парадерство и духовное созерцание не могут пребывать в одной душе; они в непримиримой вражде; одно другим непременно должно быть вытеснено. Каким было мое положение в Петербурге в течение двадцатитрехлетнего пребывания моего там? Оно было положением движущейся статуи, не имевшей права ни на слово, ни на чувство, ни на закон. Если я слышал несколько приветливых слов, то эти слова были слабее тех, которые произносятся любимому пуделю или бульдогу, и на которые по необходимости отвечается молчанием, сохраняющим достоинство статуи в молчащем. По непреложному закону праведного воздаяния в области нравственности, те, которые обращают человеков в статуй, сами обращаются в статуи, лишаясь развития ума и сердца, и заковываясь в одну чувственность»[243].