Учительница

Теперь она почти ежедневно слышала о вспышках антисемитизма и о том, как людей их круга – знакомых, которых она знала по именам, прохожих, на которых обратила внимание, – внезапно и без малейшего основания увозили в концентрационные лагеря. Конечно же, это могло случиться и с ними; невозможно было отрицать, что происходило нечто ужасное, но к этому осознанию временами примешивалось желание, чтобы чашу сию пронесли мимо нее, избавили от того, что ей не по силам. Однажды, перед тем как в начале мая вышло постановление о переселении евреев в гетто, она в одиночку отправилась прогуляться по городу без желтого значка, будто бросая вызов правилам, которые категорически запрещали покидать квартиру не только ночью, но и, по большому счету, в дневные часы. Город словно вымер. Даже на торговых площадях царило запустение. Она поспешно миновала здание бассейна, притворяясь, что не замечает объявления на входной двери, которое черным по белому предупреждало: «Евреям вход запрещен», и попала в парк, где тоже было немноголюдно – совсем не так, как обычно в послеполуденный час; это навело ее на мысль, что перемены уже добрались и до этого, как ей казалось, другого конца земного шара. Она присела на скамейке у входа в парк, сомневаясь, стоит ли идти дальше; внезапно ее охватило странное желание открыться незнакомой девушке, которая сидела на другой скамейке неподалеку, тоже в одиночестве, рассказать, что она знай себе разгуливает по городу, а ведь на самом-то деле это запрещено; но что-то ее остановило – порывистые поступки были не в ее натуре, а может, она просто боялась себя выдать. Она помедлила, размышляя, что делать дальше, и решила открыть книгу, которую принесла с собой, – «Тошноту» Сартра; но лишь пробежалась глазами по страницам, чувствуя, как на нее наваливается дремота – не из-за того, что она потеряла бдительность, но от того, что внутренний голос молил о забытье; потом она решила, что, возможно, ей не следовало сюда приходить: прогулка не принесла ни толики удовольствия, что было вполне предсказуемо. Что ж, можно сказать, это прощальный жест – она усмехнулась, будто собственной удачной шутке, – жест, отдающий некоторой театральностью: пройти теми же дорожками, присесть на той же скамейке, раскрыть книгу, как в прежние времена, осмотреться тем же рассеянным взглядом. Она сделала глубокий, почти умиротворенный вдох и подумала, не отправиться ли ей в ближайшее кафе, не заказать ли горячий шоколад с кусочком торта «Добош» в память о старых добрых временах. Эта мысль тоже ее позабавила, и она вновь огляделась вокруг; но дома и фигуры людей постепенно отдалялись, будто убегая от нее, небо стемнело; пора было возвращаться. Сперва она привстала нерешительно, но, осознав, что это и вправду последний раз, подскочила, снова осмотрелась по сторонам – убедиться, что все в порядке и что за ней нет слежки, – и повернула к дому, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не бежать и не вызвать тем самым подозрений. Эрик беспомощно смотрел на нее с порога. «Ты с ума сошла? Ты хоть представляешь, как мы волновались?» Она свернулась калачиком в уголке дивана, стоявшего в гостиной, и обхватила голову руками. Затем снова взглянула на него.

– Извини, – вымолвила она. – Я не должна была этого делать.

– Ты не представляешь, – произнес он, устало глядя на нее.