Удар отточенным пером

– А про завод ты что знаешь? – тут же парировал лысый. – На заводе ты больше двух раз побывал? Слышь, трудяга, ты хоть знаешь, где у цеха дверь? На складе грабли тырить да варежки ныкать – это еще не на заводе работать! Ты когда в своем президиуме комсомольском путевки по друзьям распределял, думаешь, в рабочий класс записался, что ли?! Ты у меня с руки пятнадцать лет жрешь, в ус не дуешь, а теперь бунтовать будешь? Не поздно ли?.. – Лысый помолчал, отдышался и продолжал уже почти спокойно: – Так же пиши за всю херню, мол, продукт говно и сами руководители колхоза мудаки, бабники, воры, мошенники. Семь лет ты уже мочишь директоров и юристов «Русского минерала», нормально же все! Они уходят, а ты-то остаешься! Не мне тебя учить.

– Но ведь это мое предприятие, я тут много лет, имею право, а в деревне…

– Слышь, Леша, я тебе говорю, что надо делать, ты делаешь, надо что-то узнать про этот колхоз, значит, сходишь и узнаешь.

– Нет, это не отвечает задачам нашего профсоюза, – вяло упирался Жильцов. – Мы защищаем интересы рабочих… и крестьян.

Лысый вдруг расхохотался. Его громкий хрипловатый смех носился по комнате, шарахаясь от стен и углов. Ему было не смешно, в результате он поперхнулся и долго натужно кашлял под равнодушные аплодисменты пустого помещения.

– Кого-кого? – наконец выдавил лысый. – Чьи интересы вы защищаете? Рабочих и крестьян? Коммунист ты недорезаный! Каких рабочих, каких крестьян, ты где их видел вообще? Этот колхоз… Да ни хрена это не колхоз! Что такое колхоз? Коллективная собственность. А «Старое Озерное» кому принадлежит? Лебедеву, Валееву, ну еще там пара человек есть на паях. Какой это колхоз? Какие они крестьяне? Фермеры они, бизнесмены. Предприниматели. Такие же, как и я. Че их защищать-то? Тут закон простой: кто не может удержать частную собственность, тот ее теряет!

Жильцов молчал, а лысый Анатолий добавил сухим, усталым тоном, с которого начал разговор, театрально закольцевав беседу, доказывая тем самым, что худо-бедно овладеть основными приемами манипуляций можно и без специального образования.

– Так что, Леша, попутал ты немного. Твой профсоюз – это я. Ясно? А с этим, – мех качнулся в мою сторону. – Давай делай… Только быстро.

От его слов, произнесенных обыденным, вовсе незлобливым тоном, все мои внутренности бросились в липкие объятья друг друга. Сколько ни метался вверх-вниз беспомощный кадык, сглотнуть образовавшийся в горле ком не получалось. В горле стало сухо и жарко, как в печи крематория. Видимо, я перестал контролировать себя, и лысый тут же что-то заподозрил:

– Иди-ка, посмотри на него… – сказал лысый. И добавил: – А я поехал.

Я услышал, что лысый сделал несколько шагов, видимо, по направлению к двери.

– Валеев нас запалил, – жалобно прогнусавил Жильцов.

Видеть их я не мог, но услышал, что Анатолий остановился. Несколько секунд он молчал и потом спросил: в голосе различались усталость и раздражение.

– Валеев что запалил? Что вы из дома вместе вышли?

– Ну да.

– Но больше вас никто не видел?

– Не знаю… Нет вроде.

– Ну и в чем проблема?.. Все, поехал я. Давай!

Хлопнула железная дверь, снова впустив в комнату шум и лязганье тех самых неизвестных механизмов, которые я слышал, когда меня вели сюда. Через пару секунд звуки стихли – значит, лысый вышел. А на пороге моей комнатушки появился Жильцов. Он смотрел извиняющимися печальными глазами старого дворового пса, но это было, пожалуй, еще более ужасно, чем если бы он рычал и брызгал кровавой слюной. В такие моменты начинаешь особенно ценить жизнь, как бы пафосно это ни звучало.

– Оклемался? – спросил Жильцов и отвел глаза. – Угораздило же тебя…

Надо было что-то делать. Трезво оценив свое физическое состояние, я вынужден был признать, что моим единственным преимуществом в данной ситуации могла стать только убедительная сила слова. Жильцов колебался, поэтому надо было найти аргументы, которые заставят его колебаться еще сильнее. Но это сейчас, в спокойной тишине позднего вечера, когда мои руки отбивают мирный ритм по кнопкам клавиатуры, мысль отливается в понятные формы. Тогда же моя мысль зигзагами металась по гулко пустой, разламывающейся от боли черепной коробке и не могла не то что отлиться во что-то приличное и законченное, даже какого-нибудь мало-мальски приличного слова не находилось. Да что уж там, вообще не находилось приличных слов.