Удав и гадюка

Не успел Архимаг и слова сказать, как пленника уже освободили от оков на руках грубым выкриком боевого мага. Дрожащую правую руку ухватили за пальцы, растянули в воздухе, и с отлившей от лица кровью Юлиан увидел, как меч телохранителя Иллы заиграл в лучах солнца от капель воды. Он свистнул в воздухе и коротким, быстрым ударом сверху уверенно ударил по запястью. Белая вспышка боли пронзила сознание, над равнинами сквозь грохот дождя разнесся крик боли, и Юлиан уж было согнулся пополам, стоя на коленях в грязи, и схватился за культяпку, но его рывком подняли. Где-то вдалеке, из воды, донесся протяжный и жалостливый стон.

— Нет плети, достопочтенный, — возвестил растерянно один воин.

— Тогда пятьдесят ударов в бараке, — кивнул Илла Ралмантон и повернулся к Абесибо. — Я прошу прощения, Абесибо. Охрана не уследила за рабом, и он будет жестоко наказан. Я оплачу все лечение.

Сжатые до белизны от злости губы стали еще тверже, а Абесибо взглянул на отрубленную кисть, лежащую среди зеленых всходов, и быстрым шагом пошел к коню. Юлиан, пока его тащили к лошади, сквозь пелену страдания в испуге тоже посмотрел на кисть с одной лишь мыслью — не почернеет ли она и не усохнет, как некогда труп Гиффарда, лишенный дара. Но рука, кровоточащая, так и осталась лежать белым скрюченным пятном на гагатовой мокрой земле. Илла Ралмантон с помощью подставленной ступеньки с трудом взобрался на жеребца.

Юлиану надели на шею новые оковы, усадили его на пухлую кобылу, и отряд двинулся обратно. Вопли и визги двух кельпи еще долго разносились над полями, а за весь путь назад узник не произнес ни слова, молчал и смотрел на лошадиный загривок, стиснув зубы да прижимая к себе пульсирующий от боли обрубок.

— Илла, избавься от него. Продай мне это животное! — уже на подъезде к Элегиару обратился к Советнику Абесибо, жестко глядя на Иллу сквозь прорези маски. — Как только он окажется у воды, оттуда незамедлительно покажутся кобылы.

— Да, знаю. Однако в моем дворе нет озера, Абесибо, — ответил Илла.

— Колодец.

— Слишком глубокий и узкий.

— Он опасен, Илла, и этот скот посмел поднять на меня руку. Я имею полное право купить его и наказать, согласно законам Элейгии.

— При всем моем уважении к тебе, Абесибо, но мой статус неприкосновенности распространяется и на мое имущество, в которое входит этот невольник. Будь спокоен, он сполна получит за содеянное и будет приписан к уличным рабам.

— Одна ошибка, и твоя жизнь, Илла, что бесценна для Элейгии, угаснет, — не унимался Абесибо. — Я предлагаю тебе пятнадцать тысяч — за такую цену можно купить тысячи крепких северян… с синими глазами, высоким ростом, черными волосами и….

— Абесибо…

Архимаг замолк и натянуто улыбнулся подзажившим ртом, потом повернулся к едущему посреди поредевшей охраны узнику и улыбнулся еще раз, уже жестче.

Невидящими глазами Юлиан смотрел на поля, на город за стеной, на Мастеровой город, и, наконец, на Золотой град. Единственным шансом для него остался побег.

Юлиана стащили с толстенькой кобылы, и его встретил все тот же мрачный барак для рабов. Вокруг ног снова легли оковы-кандалы, грязное платье с треском сорвали, а оставшуюся целую руку подтянули цепями к стопам. Он сидел в одиночестве, сгорбившись и прижимая к себе окровавленный обрубок, и дрожал от нахлынувшего букета чувств из потерянности, ненависти и пустоты. По крыше барака размеренно стучал дождь.

Чуть позже в маленький каменный домик, смердящий смертью и болью, вошли несколько вампиров: двое в металле, а третий в легкой льняной накидке через плечо. Этот третий, низкий и тощий, с мерзопакостной улыбочкой пригладил редеющие на макушке мокрые волосы и не менее отвратительным голосом произнес.

— Ну, скотина, добро пожаловать, иль как там надо приветствовать, а? Меня зовут Туй, и всю твою никчемную жизнь я буду тебе за матушку и батюшку. Можешь меня так и звать, папой, сосунок.

Надсмотрщик Туй, криво ухмыльнувшись, обошел немого раба по дуге, намеренно медленным движением снял с бедра плетку из нескольких ремней с кожаными узлами на концах. Продолжая молча разглядывать свои грязные ноги в объятиях металла, Юлиан сжал зубы и приготовился. Вскоре из барака донеслись крики боли, вторящие разрезающим кожу свистящим ударам.

Чуть погодя, слушая ночью шум весеннего и бурного ливня за стенами, Юлиан лежал в луже крови на боку, прикованный цепями, и сквозь пульсирующую боль размышлял, почему Вицеллий не раскрыл сущность ученика. Думал он и том, почему Илла Ралмантон не продал его за такую огромную сумму. Конечно, Юлиан подозревал причину столь собственнического отношения Советника и вспоминал частое сердцебиение в тщедушной груди Иллы после слов узника, что ему тридцать лет и его мать — Филиссия. Но Юлиану было глубоко наплевать на связывающее Иллу и Вицеллия прошлое, и он хотел как можно скорее покинуть Элегиар, что встретил его смертью, уничижениями и болью.

Следующие несколько дней он провел в одиночестве — никто так и не зашел в барак, а Юлиан в тихом безумии хохотал над ценностью такой покупки, что гниет без дела в луже крови.

* * *