Удивительные истории о любви (сборник)

– Нет, конечно, – по ее лицу пробежало подобие улыбки, – но когда он вышел к доске… Такой смешной в этой блузе с воланами и понес всякую чушь про трансгендерство, я поняла: парня нужно спасать.

– Ну да, ты же не знала, что у него второй дан мастера айкидо.

– Черный пояс годился от таких, как Гарик Кабан, а я защищала Киру от вас.

– И тебе это удалось.

Я впервые видел перед собой не богиню, а зареванную беременную девочку. Беспомощную, измученную, уставшую. От моей былой робости не осталось и следа. Хотелось упасть перед ней на колени, целовать и говорить о том, что она всегда для меня значила. Я понимал всю несвоевременность своего чувства в этой ситуации, но ничего не мог с собой поделать. В голове все время билась дурацкая фраза: «Только мужчина, способный на поступки, может быть любимым».

– Он был такой прикольный, но очень одинокий. Кира с трех лет считал себя девочкой. Я думаю, смерть матери на него повлияла. Ты, наверно, знаешь, что отец его один воспитывал? Кира в детском саду переодевался в девчачьи платья, в куклы играл, а в семь лет, перед школой, ему выставили диагноз: расстройство гендерной идентичности. Отец не хотел принять его особенность. Таскал по разным секциям. Все мужские виды спорта перепробовал: бокс, хоккей, футбол, но клюшки, шлемы, штанги только вредили – чем больше отец нажимал на него, тем отчаянней он сопротивлялся. Такой же упрямец, как и отец, не желавший понять сына. Айкидо оказалось удачным компромиссом. Если бы не его подготовка!

– А где сейчас его отец?

– Три года, как женился и уехал в Израиль.

* * *

Тело Киры выдали нам в понедельник после дактилоскопической экспертизы и предъявления свидетельства о рождении, привезенного отцом. Я избавил его от хлопот по погребению сына и беготни по инстанциям. Больше двух часов простоял в ледяном подвале за справкой, подтверждающей смерть Киры, потом столько же – за разрешением прокуратуры на кремацию, затем в ЗАГСе за официальной бумагой с гербовой печатью.

Это были три лихорадочных дня, заполненных похоронной суетой, бюрократической волокитой с ворохом бумаг и моим неприличным счастьем от возрожденной любви. Мысли о Соне ни на минуту не покидали меня. Я никак не мог решиться на признание, но уже не от неуверенности или страха услышать в ответ отказ. Теперь это было совершенно не важно. Я понял, что любить и быть нужным важнее взаимности. Но так и не выбрал подходящий момент, а сразу после похорон Соня сказала, что отец Киры предложил ей уехать с ним в Израиль. Я все-таки попытался и успел сказать, что всегда буду рядом, но она прижала ладонь к моим губам:

– Не надо, Вадик. Я знаю. Ты лучше всех. Если бы не было Киры.

И поцеловала меня в губы.

* * *

Мы едва не опоздали на рейс. У стойки, где шла регистрация на Тель-Авив, не было уже ни одного пассажира. Два Сониных чемодана одиноко поплыли по транспортеру в брюхо «боинга». Перед тем как пройти в зону предполетного контроля, она вернулась и еще раз уткнулась мокрым от слез лицом в мое плечо.

– Спасибо тебе!

Уезжала вся семья Новаков. Отец Киры, ссутулившийся и поседевший, увозил с собой Соню, неродившихся внуков и сына. Не захотел оставлять его здесь дважды. Я прислонился лбом к стеклянной перегородке, зонирующей пространство, наблюдая, как Соня поставила дорогую ношу в пластиковую корзину, потом на ленту сканера, прошла рамку металлодетектора, как бережно достала урну с прахом. В сутолоке она потеряла где-то заколку, и волосы волной рассыпались по спине. Оглянувшись, она нашла меня глазами в толпе провожающих и вскинула руку в прощальном приветствии. А я застыл безжизненным истуканом, выдавливая пылающим лбом холодное стекло – в панорамных окнах зала вылетов я увидел, как на фоне синего неба, не касаясь облаков, парила надо всеми Сикстинская Мадонна, прижимая к животу с сыном и дочерью то, что осталось от их отца.

Владимир Орестов Кто откроет эту дверь?

В коридор выходит четыре двери.

Одна – ведет на кухню.

Вторая – в спальню.

Третья – в туалет.

Четвертая же практически всегда закрыта.

Иногда я захожу туда – в комнату без единого окна – подметаю пол, протираю хрусталь.

После – обычно напиваюсь, уж больно тяжело мне находиться там.

Словно в склепе.

Хотя почему словно?

У Ани зеленые волосы с фиолетовыми прядями и ветер в голове.

Я искренне уважаю людей, у которых он дует без употребления чего-либо.

Думаю, именно благодаря этому ветру Аня верит мне.

Верит в то, что видит в замочную скважину.

Верит в мое существование.

Она не живет постоянно со мной, но приходит часто, возможно, даже слишком часто. Я ей не препятствую, потому что знаю – вскоре и она уйдет. Навсегда. А я останусь здесь, на посту у закрытой двери.

Аня дергает ручку и тянет дверь на себя.

– От себя, – комментирую я. Те, кто бывал здесь до Ани, тоже совершали эту ошибку. И тоже долго не могли поверить, что эту дверь невозможно открыть.

В комнату могу заходить только я, и только тогда, когда в квартире никого нет. Кто-то же должен протирать хрусталь?