Я открыл глаза. Тонкая струйка крови текла по булыжнику. Послышались голоса. Несколько десятков человек, по виду рабочие, оживленно переговариваясь между собой, бродили по площади, добивая раненых. Ну вот и все… В этот миг я вспомнил, как в феврале, в Соликамске, на моих глазах батальон сибирской бригады согнал на площади пленных большевиков и начал расстреливать их из пулеметов. Перевернувшись лицом к брусчатке, я ждал удара штыком…
На сбитой соломе, едва прикрытой грязно-желтой простыней, Ивецкий лежал на земляном полу пакгауза. Доктор и несколько медсестер разрывались между ранеными. Сквозь щели между бревен был виден краешек стального предосеннего уральского неба. Шел мелкий моросящий дождь. Он то и дело проваливался в забытье, просыпаясь лишь от озноба. Если бы он мог ходить, он увидел бы, что весь полевой госпиталь представлял собой несколько таких же пакгаузов. Между ними то здесь, то там текла зеленая жижа от справления естественных надобностей. Медсестра опять подошла к нему.
– Господин капитан… Ну что же вы? У вас такая грустная улыбка. Милый мой, потерпите еще чуть- чуть. Все будет хорошо. Нас, кажется, переводят в Омск.
В Омске они пробыли всего две недели. В сентябре неизбежность сдачи города стала очевидной. Началась эвакуация правительственных учреждений. Госпиталь погрузили на санитарную летучку и отправили на восток.
Ивецкий вслушивался в мерный стук колес. Так бы ехать всю жизнь… Он вспомнил купе вагона на Николаевском вокзале. Вспомнил и представил ее сейчас. Одинокая, в холодном доме. Замерзшие цветы на окне.
– Через два часа Тайшет! Скоро будем в Иркутске! – услышал он.
За окном раздался сухой треск выстрелов. Поезд постепенно сбавлял скорость.
Дмитрий Карманов
Что-то случилось
Ночью растревожились собаки. Казбек голосил высоко, рваным лаем, начинающимся с глухого рычания и уходящим вверх, в почти щенящий визг. Эльбрус поддерживал друга солидным, басовитым гавом, равномерным и мощным, как большой оркестровый барабан. Включились соседские дворняги, сначала сонно, нехотя, но с каждым новым тактом все более вовлекаясь в перекличку. Проснулись псы с улицы за оврагом, забрехали шарики с другого конца поселка – и вот уже все окрестные моськи и шавки самозабвенно ругались, честили и обкладывали друг друга, соревнуясь в собачьей матерной виртуозности. Последним вступил старый полкан из дома у реки – хрипло и печально. Кирилл выполз из кровати, успокоить Матвейку. Тот, конечно, проснулся, лежал и всхлипывал, размазывая слезы крохотными кулачками. Он всегда плакал именно так – почти молча, вздрагивая и подхныкивая. Так мог бы кашлять маленький дедушка, ссохшийся от старости до невесомости. Памперс сухой. Лоб… Нет, лоб не горячий. Тс-с-с-с. Ш-ш-ш-ш. Спи, Матвейка, все хорошо, это просто собаки. Глупые дурацкие собаки. Вот сейчас получат у меня, и Казбек, и Эльбрус.
Сын успокаивался. А сам Кирилл, продолжая нашептывать, прислушивался. Но не к детским всхлипам. И не к собачьему лаю.
Вот. Вот оно. Точно.
Удар. Приглушенный, но явный. Еще один. И металлический скрежет.
Черт. И чего ей не спится?
Он накинул куртку и шагнул за дверь. Зябко поежился на крыльце, вглядываясь в темноту. Потом нащупал выключатель.
Щурясь на лампочку, подбежали Казбек и Эльбрус. Синхронно замотали хвостами, но обниматься не полезли. Мы не зря, хозяин, говорили собачьи морды. Мы по делу.