Удивительные приключения рыбы-лоцмана

Политические интриги и семейный раздор, любовь длиною в жизнь и сокрушительное предательство, зачарованный мир древней Эфиопии и медицина, становящаяся для героев одновременно и профессией, и проклятием, и смыслом жизни, «Рассечение Стоуна» содержит в себе всё необходимое для того, чтобы стать первоклассным читательским аттракционом. Пусть вас не пугает обманчиво размеренный темп повествования: роман Вергезе лишь прикидывается респектабельным и консервативным экипажем XIX века – под бархатными рюшами и благородной дубовой обшивкой скрывается мускулистое и стремительное тело сверхскоростного болида. А глубокие медицинские познания автора придадут его тексту сходство с лучшими из всенародно любимых медицинских сериалов – от «Скорой помощи» до «Доктора Хауса» включительно. Словом, единожды погрузившись в подробный и продуманный мир «Рассечения», вы не сможете его покинуть до последней страницы – а их, прошу заметить, в романе шестьсот с лишним. Так что планируйте свое время.

Джеффри Евгенидис

А порою очень грустны…

[105]

У американских и русских читателей есть по крайней мере одно общее свойство: от своих больших писателей они ждут не просто яркого литературного высказывания, но чего-то неизмеримо большего – новой, парадоксальной и пронзительно точной интерпретации актуальной реальности. Джеффри Евгенидис (наряду, скажем, с его коллегой и ровесником Джонатаном Франзеном или нашим Виктором Пелевиным) относится к этой почтенной категории писателей-пророков: два его предыдущих романа говорили о бесспорно важном, отливая в слова и наполняя ясным, познаваемым смыслом смутные вибрации атмосферы. Трагические «Девственницы-самоубийцы» (прославившиеся не в последнюю очередь благодаря блестящей экранизации Софии Копполы) толковали о конфликте поколений и том странном, полупризрачном положении, которое до сих пор – несмотря на пятьдесят лет цветущей политкорректности – занимает в американском обществе женщина вообще и девушка-подросток в частности. Эпический «Средний пол» рисовал перспективу американской истории XX века, поданной под диковинным соусом из генетики и греческого национального колорита.

В этом монументальном ряду долгожданный третий роман Евгенидиса «А порою очень грустны» выглядит на первый взгляд разочаровывающе обыденно, чтоб не сказать мелковато. В его центре – классический любовный треугольник: Митчелл, Мадлен и Леонард. На дворе 1982 год, эпоха хиппи миновала, в моде разумный прагматизм, семиотика и хорошие оценки в университете. Студент-теолог Митчелл страстно влюблен в Мадлен – начинающего специалиста по английской литературе викторианской эпохи. Мадлен, однако, предпочитает поддерживать с Митчеллом чуть рискованную «платоническую дружбу», в то время как сердце ее принадлежит блестящему мачо и будущему биологу Леонарду. А Леонард – человек, который, как говорят о нем сокурсники, «приподнимает голову, чтобы прервать акт куннилингуса, ровно настолько, сколько понадобится, чтобы затянуться трубкой с марихуаной и правильно ответить на вопрос на семинаре», – страдает тяжелой маниакальной депрессией, и неожиданно Мадлен оказывается при нем в благородной, но безрадостной роли сиделки. В этот момент шансы Митчелла на взаимность начинают расти – но он отправляется в долгое путешествие по Европе и Востоку в обществе своего лучшего друга Ларри, который внезапно начинает проявлять гомосексуальные наклонности… Мадлен ищет любви – и зачитывает до дыр «Фрагменты речи влюбленного» Ролана Барта; Митчелл ищет Бога – и едет за ним на край света; Леонард ищет средства от распада собственной личности – и теряет Мадлен.

Джеффри Евгенидис, как ни крути, писатель такого масштаба, что, даже взявшись за очевидно (и осознанно) банальный материал, он порождает нечто заведомо выходящее за его рамки. Ни в какой момент не опускаясь до открытой ностальгии по студенческой юности и не пытаясь снисходительно посмотреть на своих юных героев сквозь призму собственной ироничной многоопытности («они-такие-маленькие-это-всё-быстро-пройдет»), Евгенидис ухитряется максимально полно воссоздать атмосферу юности – с ее интеллектуальной перенасыщенностью, с предельной обостренностью всех чувств и переживаний, с трагическим ощущением непреложности любого выбора, со свободой, серьезностью, одиночеством, любовью и неприкаянностью.

Получившаяся в результате картина оказывается на редкость универсальной и общечеловеческой: заменив несколько имен и географических названий, российский университетский выпускник любого года узнает себя в тексте Евгенидиса с той же легкостью, что и выпускник Йеля, Дарема или Сорбонны. Таким образом, не в полной мере оправдывая ожидания американских читателей на очередное глубинное прозрение в том, что касается их специфически американской жизни, Евгенидис, как и положено, предлагает нечто неизмеримо большее – идеальную, вневременную и внепространственную матрицу романа о юности и любви, простую, традиционную и величественную одновременно.

Донна Тартт

Щегол

[106]