Удовольствие есть наказание

Конечно же, ничего не получилось. Впрочем, так хотя бы осталось какое‑то подобие стиля в одежде Клааса. Будто он живёт не в Граде‑Танке, а довольствуется жизнью петербургского денди, расхаживающего в подобном пальто и зимой, и летом, и осенью, и, конечно же, весной. Начинал идти дождь. Вместе с этим показалась наша героиня в зелёном дождевике. Из‑за темени этого нельзя было увидеть, поэтому сам вынужден давать такую справку. От дождя дождевик укрывал тёмные с рыжиной волосы. Шаг был отчётливый и направленный строго в сторону сквера. Каблуки с каждым шагом начинали звенеть всё громче и громче. Звон от железной шпильки начал доноситься до компании, что сидела на лавках, как на вокзале. Дождинки стекали по дождевику, опускаясь на пол. Это время и запах неизведанного места! Всё‑таки манит эта атмосфера людей неподготовленных. Но не Элис. За эти девять месяцев она очень сильно изменилась – она возмужала, окрепла духом и теперь совершенно не вспоминала Роджера. Если когда‑нибудь хоть какая‑то злая мысль или воспоминание о нём просачивались, то мозг сам автоматически всё удалял.

В этом и есть преимущество истинного взросления, которое Элис наконец ощутила на себе. Первым ей встретился Гелов. Элис влепила ему пощёчину со всей силы. Так она старалась защитить своё достоинство, которое Гелов опорочил своим письмом. Смотря на его полную тушу, даже жалко не было, что пощёчина коснулась именно его. Гелов это, не сомневаюсь, заслужил, потому что надо как‑то укрощать свой язык. На его лице могла бы сейчас появиться слеза, но её не было. Гелов сдержал чувства и начал понимать, что эта самая пощёчина была за дело и никак иначе. Своим пухлым телом он упал на скамью и уставил глаза вниз. Свитер Гелова, раскрашенный в цвета пчелы‑трутня, уже промок до нитки. Но он сам этого не чувствовал. Он ничего не чувствовал, кроме зарождающейся мысли об одиночестве.

Но это была та мысль об одиночестве, которая гласила, что у одиноких есть некоторые преимущества перед теми, кого любят. И радует, что преспокойно лишь с помощью одной пощёчины можно выразить и хорошее, и плохое. И для каждого человека, в конце концов, она будет играть в поучительном ключе. Элис обняла сидевшую подле Гелова Лину. Теперь она поняла, что и таким людям, как она, тоже нужна помощь. Ей стыдно было за те оскорбления, которые она нанесла этой взрослой девочке. Депрессивное состояние лечится не столько лекарствами, сколько поддержкой. И раз рядом с ней сейчас не были никого, то только Элис могла ей хоть как‑то помочь. И даже такой маленький шаг уже делает что‑то во всём мире депрессии. Но, естественно, этого недостаточно. Многие начнут считать, что это – уже излечение. Нет. Это – шаг к исцелению. И с каждым шагом, казалось бы, несбыточная мечта уже превращается в явь. Главное, после начатого не опускать руки. И вот на этих опущенных вниз губках восселяется надежда. Надежда на то, что человечество исправится, и будут такие же светлые и непорочные люди, как Элис. И это обязательно будет. По крайней мере, так казалось Лине. А если уж ей так казалось, то это должно непременно случиться. И тут Элис заметила того самого истукана, из‑за которого она и была вынуждена прийти сюда. По его взгляду сразу стало ясно, что от былого Клааса ничего не осталось. И ей сразу же стало его очень жаль. Он теперь не был красив, скорее походил на мышь, чем на человека.

И Элис точно знала, что это именно он породил детей "Идиота", которые стали писать по одному образу и подобию. Жалко было. Ведь даже самый глупый человек до сих пор ходит на свете и веселится. А этот дурак сидит на скамейке, нарезает швейцарский сыр и поедает его, словно белая мышь. Она подошла к Клаасу и присела к нему на скамью. Знаете такое ощущение, когда люди умиляются маленьким несмышлёным детям?

Вот так себя чувствовала и Элис.

Клаас совершенно на неё не обратил внимания.

Видно было, что он пережил за последние девять месяцев, ведь даже сейчас он был не в силах даже посмотреть на неё. Элис простила. Она поближе прижалась к нему и не хотела его отпускать. Не сейчас. Никогда. В темноте послышались чьи‑то шаги, и к скверу вышли три тёмные фигуры. Самой крайней справа оказалась Тася. Она была в робе для рожениц. А на руках у неё висел ошмёток из костей и плоти, из крови и желчи. На её лице виднелась очень странная, будто бы даже безумная, улыбка.

Она покачивала "ребёнка", будто старалась его убаюкать. Из глаз начали идти перманентные слёзы. Из милой девочки она превратилась в сумасшедшего арлекина, который только что разве не смеялся. Она была совершенно немой, как и вся эта сцена появления трёх незнакомцев. То, что Тася считала ребёнком, очень точно было описано Киреловым, поэтому не буду повторяться. На это зрелище никому не хотелось смотреть, поэтому все старались отвести глаза левее, но они отводили глаза слишком влево, поэтому и видели только то, что находилось на левом краю. Самым крайним человеком слева был самый артистичный, поэтичный и энергичный член своеобразной группы больных.