Удушье

Здесь ты бессилен. Я так думаю, что любой мужчина, появлявшийся в жизни Евы, так или иначе был для нее старшим братом. Сама того не сознавая, она всю жизнь подсознательно ожидала, что ее будут трахать — все мужики без исключения. Сейчас она уже старая, сморщенная, усохшая — но она все равно остается восьмилетней девочкой. Она застряла во времени. Для нее время остановилось. Как и в колонии Дансборо с ее штатом законченных неудачников, обиженных жизнью, все пациенты Святого Антония заперты в своем прошлом.

Я — не исключение, и вы, я думаю, тоже.

Заперты, как Денни в колодках. Остановились в развитии, как Ева.

— Ты, — говорит Ева, тыча в меня дрожащим пальцем. — Ты сделал больно моей пи-пи.

Старики, застрявшие в прошлом.

— Ты говорил, что это такая игра, — говорит она, качая головой. — Что это будет наш с тобой секрет. А потом ты засунул в меня свою штуку. — Ее тонкий высохший палец тычется в воздух, указывая на мою промежность.

На самом деле при одной только мысли об этом моя «штука» враз увядает.

Проблема в том, что здесь, в больнице Святого Антония, у каждой из пациенток есть ко мне свои претензии. Тут есть одна высохшая старушенция, которая убеждена, что я взял у нее взаймы пятьсот долларов и до сих пор не отдал. Другая старая перечница называет меня дьяволом.

— И ты сделал мне больно, — говорит Ева.

Когда я сюда прихожу, вина за все преступления в мировой истории валится на меня. Так и хочется заорать в их беззубые сморщенные физиономии. Да, это я похитил ребенка Линдберга.

Это я потопил «Титаник».

Это я убил Кеннеди.

Это я начал Вторую мировую войну. Я изобрел атомную бомбу.

Вирус СПИДа? Прошу прощения, моих рук дело.

Лучший способ справляться с такими, как Ева, — переключить их внимание на что-то другое. Надо их как-то отвлечь: заговорить о погоде, или о том, что сегодня было на обед, или о том, как им идет эта прическа.

Можно предположить, что именно так мужчины, которые знали Еву, справлялись с ее враждебностью. Отвлекали ее. Не пытались ничего доказать. Избегали любых конфронтаций. Уходили и не возвращались.

Большинство людей именно так и живут. Смотрят телевизор. Курят дурь. Накачиваются лекарствами. Отвлекают себя всеми возможными способами. Отрекаются. Уходят.

Она вся подается вперед, палец, направленный на меня, дрожит.

Да ебись все конем.

Ей жить-то осталось — всего ничего.

И я говорю:

— Да, Ева. Я тебя пялил при всяком удобном случае, — говорю я и зеваю. — Только и думал о том, как бы засунуть в тебя свою штуку.

Это называется психодрама. Но с тем же успехом это можно назвать еще одним способом утилизации бабушек.

Она опускает руку и откидывается на спинку своей инвалидной коляски.

— Наконец-то ты это признал, — говорит она.

— Ну да, — говорю я. — Ты, сестренка, такая вся аппетитная, где уж тут устоять.

Она смотрит на темное пятно на линолеуме и говорит:

— Он все же признался. После стольких лет.

Это называется терапия при помощи ролевых игр, но Ева не знает, что все это — понарошку.

Она поднимает глаза и смотрит на меня:

— И тебе не стыдно?

Ну, я так думаю, если Иисус умер за мои грехи, я в состоянии взять на себя пару-тройку чужих грехов. Каждому выпадает возможность побыть козлом отпущения. Принять на себя вину.

Мученичество святого Меня.

Чужие грехи лежат у меня на плечах тяжким грузом.

— Ева, — говорю я. — Сестренка, солнышко, красавица, любовь всей моей жизни, конечно, мне стыдно. Я был такой скотиной, — говорю я и смотрю на часы. — Просто ты так меня возбуждала, что я терял голову.

Как будто мне больше всех надо. Ева таращится на меня своими выпученными гипертиреозными глазами, и одинокая слезинка стекает по ее напудренной сморщенной щеке.

Я смотрю в потолок и говорю:

— Ладно, я сделал больно твоей пи-пи, но это было восемьдесят лет назад. Так что забудь об этом и живи дальше.

Она закрывает лицо руками — своими жуткими руками, похожими на скрюченные древесные корни или на высохшие морковки.

— О Колин, — бормочет она. — О Колин.

Потом она убирает руки, и ее щеки мокры от слез.

— О Колин, — шепчет она. — Я прощаю тебя. — Она роняет голову на грудь, и шмыгает носом, и пытается вытереть слезы краешком своего слюнявчика.

Потом мы просто сидим и молчим. Даже жвачку не пожуешь — нет у меня жвачки. Я снова смотрю на часы. Без двадцати пяти час.

Она вытирает глаза, шмыгает носом и поднимает голову.

— Колин, — говорит она. — Ты меня еще любишь?

Господи, как меня все достало.

Эти психованные старухи.

И кстати, если вам вдруг интересно, я — не чудовище в человеческом облике.

Я себя чувствую героем какой-то дурацкой книжки. Я говорю:

— Да, наверное. Да, Ева, наверное, я тебя до сих пор люблю.

Теперь Ева рыдает, сотрясаясь всем телом.

— Я так рада, так рада, — говорит она, и слезы текут в три ручья, и сопли из носа капают прямо ей на руки.

Она говорит:

— Я так рада, — но по-прежнему плачет, и я чувствую запах пережеванного бифштекса — у нее в туфлях. Запах курицы с грибами — у нее в кармане. И маму все еще не привели из душа, а к часу дня мне надо быть на работе — в восемнадцатом веке.