Удушье

В доме, где я сейчас живу, в старом мамином доме, я разбираю ее бумаги: ее институтские лекции и зачетки, ее банковские счета, ее протоколы и заявления. Стенограммы судебных процессов. Мамин дневник, запертый на замочек. Вся ее жизнь.

В следующий раз, когда я прихожу к маме в больницу, я — мистер Беннинг, адвокат, защищавший ее на суде по обвинению в киднепинге, как раз после случая со школьным автобусом. Еще через неделю я — Томас Уэлтон, которому удалось сократить ей срок тюремного заключения до полугода, когда ее признали виновной в нападении на животных в зоопарке. Еще через неделю я — адвокат по гражданским делам, который едва не свихнулся с ее делом о злоумышленно причиненном вреде, когда она учинила дебош на балете.

Есть состояние противоположное дежа-вю. Оно называется «жаме-вю». Это когда ты постоянно встречаешься с одними и теми же людьми или приходишь в одно и то же место, из раза в раз, но каждый раз для тебя — как первый. Все — незнакомцы. Всё — незнакомо.

— Как там дела у Виктора? — спрашивает мама в мой следующий визит.

Кем бы я ни был сегодня. Очередной адвокат du jour.[7]

А кто это, Виктор? — хочу я спросить.

— Вам лучше не знать, — говорю. Это разобьет вам сердце. Я спрашиваю у мамы: — А каким он был, Виктор, когда был маленьким? Чего он хотел от жизни? У него была цель? Или мечта?

Я себя чувствую как актер из какой-нибудь мыльной оперы, которую смотрят актеры другой мыльной оперы, которую смотрят актеры еще одной мыльной оперы, которую смотрят уже настоящие люди — где-то там, далеко. Каждый раз, когда я прихожу к маме в больницу, я высматриваю в коридоре женщину-врача в очках в черной оправе, с длинными черными волосами, собранными в пучок, и сексуальными ушами.

Доктор Пейдж Маршалл, с ее дощечкой для бумаг. С ее пугающими мечтами о том, как помочь моей маме прожить еще десять — двадцать лет.

Доктор Пейдж Маршалл — еще одна потенциальная доза сексуальной анестезии.

Смотри также: Нико.

Смотри также: Таня.

Смотри также: Лиза.

У меня складывается ощущение, что я произвожу весьма невыгодное впечатление — своими стараниями.

В моей жизни не больше смысла, чем в дзенском коане.

Поет домовой крапивник, но я не уверен, настоящая это птица или сейчас ровно четыре часа.

— Память у меня слабая стала, — говорит мама. Она трет виски большим и указательным пальцем, обхватив лоб рукой, и говорит: — Наверное, я должна рассказать Виктору правду о нем. И это меня беспокоит. — Она говорит, откинувшись на подушки: — Я даже не знаю. Наверное, надо ему рассказать. Пока не поздно. Но я сомневаюсь. Хотя он, наверное, должен знать, кто он такой.

— Да, наверное, — говорю я. Я принес шоколадный пудинг и пытаюсь засунуть ложку ей в рот. — Хотите, я ему позвоню, и он будет здесь через пару минут.

Пудинг — светло-коричневый и ароматный, под холодной темно-коричневой корочкой.

— Но я не могу, — говорит она. — Я себя чувствую виноватой, мне будет стыдно. Я даже не знаю, как он это воспримет.

Она говорит:

— Может быть, ему лучше не знать.

— Тогда расскажите мне, — говорю я. — Снимите с себя этот груз. — Я обещаю, что ничего не скажу Виктору, пока она не даст разрешение.

Она смотрит на меня, прищурившись. Морщины у рта — все коричневые от шоколадного пудинга. Она говорит:

— Но откуда я знаю, можно ли вам доверять. Я даже толком не знаю, кто вы.

Я улыбаюсь и говорю:

— Разумеется, мне можно доверять.

И сую ложку ей в рот. Она не глотает. Коричневый пудинг так и остается на языке. Но это все-таки лучше, чем зонд для искусственного кормления. Ну ладно, не лучше. Дешевле.

Я убираю пульт от телевизора в сторону, так чтобы она до него не дотянулась, и говорю:

— Глотайте.

Я говорю ей:

— Мне можно доверять.

Я говорю:

— Я — отец Виктора.

Она таращит на меня свои белесые глаза, а все остальное ее лицо — кожа в морщинах и пятнах — как будто сжимается и стекает под ворот ночной рубашки. Она быстро крестится высохшей желтой рукой, и у нее отвисает челюсть.

— Так это ты… ты вернулся, — говорит она. — О благословенный Отец Небесный. Прости меня. Пожалуйста.

Глава 11

Денни снова в колодках, на этот раз — за то, что пришел на работу с печатью на тыльной стороне ладони. Разовый пропуск в какой-то там ночной клуб.

Я говорю ему:

— Друг.

Я говорю:

— Это вообще жуть какая-то.

Денни кладет руки в специальные углубления, чтобы я их запер. Его рубашка плотно заправлена в брюки. Он уже знает, что надо немного согнуть колени, чтобы не напрягать спину. Перед тем как садиться в колодки, он не забыл сходить в туалет. Денни у нас уже стал экспертом по части того, как принимать наказание. В нашей дивной колонии Дансборо мазохизм — ценный профессиональный навык.

Собственно, как и во многих других компаниях.