Угловая комната

Я вдруг вспомнил историю: бабушка куда-то уехала на два дня, попросила соседку заглядывать, проверять, как у Миши дела, – Мише было восемь. Соседка оказалась не самой ответственной: бабушка возвращается – Миши дома нет, а из спальни выходит кот. Жутко воняет ссаньем, все углы ободраны, а на кухне (барабанная дробь!) лежат на полу говяжьи ребра: Миша нашел их в морозилке и решил, что для кота – самое то. Сам он вернулся через час от какого-то друга и получил знатной пизды, а кот жил у бабушки еще лет пять, пока однажды не пропал. Такой вот суровый Миша – и тогда, в восемь, и теперь, в двадцать с небольшим; а разве можно иначе? – в ОМОН не берут, если не кормил кота костями.

Пришло сообщение: Серёжа спрашивал, где я. Я ответил, что у бабушки, что освобожусь через час, попросил захватить зарядник. Потом вспомнил, что писала Полина. Нашел во входящих: держись, будь с бабушкой, звони, как будет время, – ничего нового. Всё норм, я с бабушкой, завтра наберу, люблю. В кухне пропищал, вскипев, чайник, я нашел в рюкзаке булку с повидлом – не осилил в кафе, а теперь, пожалуй, пробил час.

– Ну вот и всё, – сказала бабушка, разливая по чашкам заварку. – Вроде бы достойно проводили.

Я кивнул. Булка оказалась ничего: свежая, повидло не приторное.

Бабушка продолжала:

– Я только боюсь, про табличку забудут. Закопали, деньги получили – какая тут табличка? Ладно, поедем на девятый день – проверим.

И после паузы:

– Ты подумал, останешься до воскресенья или никак?

Я ответил так быстро, словно и вправду подумал:

– Останусь, – и тут же понял, что придется остаться. Работа, экзамен, эссе – все это снова закрутилось в голове, да и хер с ним. С работой особых проблем не будет, и с экзаменом что-нибудь решу – в конце концов, не просто так. В конце концов, причина.

Бабушка нарубила нуги, поставила передо мной пиалу.

– Не знаю, – сказала она, жуя, – что делать с этим девятым днем. Нужно будет съездить на могилу – я хочу цветы посадить. Потом опять в кафе или дома? Олю можно не звать – остальные будут.

– Мамы не будет, – вспомнил я. – Она еще вчера должна была в командировку уехать.

– Куда?

– Забыл. То ли в Астрахань, то ли в Архангельск.

– Ну, пусть едет – до воскресенья вернется, наверное.

– Наверное.

– Мы с Валерой в Астрахань часто ездили. Иногда на целый месяц: у него друзья были в Волжском. Жара плюс сорок, все пахнет рыбой – даже сирень. Мы на Валерином москвиче, а там, на юге, правило: если кто голосует, бери на борт. По пути или нет – неважно: сажай и вези. Только в Калмыкии лучше не сажать и вообще не останавливаться, но там и не голосует никто: калмыки даже беременную зарежут – такие бандиты.

Серёжа написал, что уже тут – стоит напротив третьего подъезда. Я стал прощаться, пообещал, что приду завтра.

– Только не очень рано, – сказала бабушка. – Может, высплюсь, а днем, наконец, чемодан разберу.

И вдруг заплакала:

– Господи, кажется, что и не было никакой Джербы, – как тут с ума не сойти? А если бы я уехала, а он в первый же день умер? Кто бы его хоронил, скажи, кому это нужно, а?

Я успел натянуть джемпер, надел рюкзак, даже дверь отпер и теперь переминался на пороге, пытаясь что-то сказать.

– Ладно, – вздохнула бабушка, – слава богу, что вот так, а не иначе. Слава богу, я была рядом, и он узнал…

Она оборвала на полуслове, замахала на дверь. Я вышел, вызвал лифт, всё не так, всё как-то неправильно: за чаем – о калмыках, о всякой ерунде, а в дверях – блядь, как же это сложно.

Искал среди машин Серёжину ауди, опять промок и замерз. Позвонил – оказалось, Серёжа перепутал дома: ну, немудрено. Через две минуты, уже в машине, вдруг вспомнил неловкий жест – мизинец в сторону – и растерянную улыбку.

– Вон там стоял, – показал я Серёже через проулок.

Серёжа непонимающе глядел в еловые ветки.

– Ты тогда приехал, мы с ним вместе спустились.

– А-а, – протянул Серёжа, – с отцом, да? Это когда было? Зимой?

– Зимой. Я последний раз его видел.

– Ясно. – Серёжа помолчал. – Я тогда удивился: мне казалось, он совсем не выходит.

– Нет, с бабушкой выходил. И вот сбегал иногда.

– Сбегал, – повторил Серёжа.

Я представил тамбур, из которого сам почти сбежал четверть часа назад: я обут, отец обувается. Бабушка ругается: куда пошел? Отец отвечает: сына провожу, – хотя провожать меня ему нахер не сдалось. Бабушка кричит: ну выпил за столом рюмку-другую – неужели не хватит? – мы с отцом уже в лифте. Двери схлопнулись – отец тут же спрашивает: есть полтинник? Даю полтинник (невесть откуда взявшийся в кошельке), выходим, Серёжа мигает фарами через снегопад. Жму отцу руку, отец следит, как я иду, как сажусь в машину – и следом мизинец – так виновато, так беспомощно.

Я машу отцу в ответ: иди, не мерзни. А на самом деле: прощай.

Серёжа положил мне руку на плечо – сколько лишнего лезет в голову вслед за этим движением, простым, почти ничего не значащим. Спросил:

– Ну, ты как?

Я будто пожал плечами, пытаясь на самом деле скинуть его ладонь. Серёжа пособолезновал, недолго помолчал – и потом:

– Какой план?

Я подумал, сказал:

– Можно выпить. Давай поставим машину, купим чего-нибудь.