Угловая комната

– Серёжа, зачем тебе машина? Ты живешь в центре города, пять дней в неделю пьешь, оставшиеся два мучаешь синтезатор.

Серёжа не ответил.

Мы допили вторую бутылку и в темноте – склон почти не освещался – спустились к мосту. Серёжа захотел посмотреть на новую набережную: мы свернули на Рождественскую и мимо кождиспансера (на фасаде толпились нарисованные пролетарии, торжественно краснощекие – не иначе как с одним дерматологическим заболеванием на всех) вышли к реке.

– За пятнадцать лет не сумели плитку ровно положить, – сказал Серёжа. – Пойдем отсюда.

По другую сторону от моста о чемпионате не слышали: вместо газона – бетонные плиты, вместо клумб – кустарник. Ни одного тебе бара – продуктовый магазин образца девяностых, выставка котлов и мягкая мебель от производителя. Этот участок набережной и набережной-то стеснялись называть – на табличках значилось: «ул. Черниговская».

Мы передумали идти к мукомольному, сели на лестнице, ведущей к одному из причалов. Рядом с заводом почти не осталось фонарей, а за башней элеватора начинался метромост, с которого на набережную летело всевозможное дерьмо, – о шуме и выхлопной вони и говорить нечего. Тем более бетон – гарантированный цистит, а лестница деревянная. В общем, открыли вино, Серёжа спросил про мои книжки. Я уже захмелел, стал рассказывать про повесть, которую печатают в журнале, про прием в сербском посольстве, где какая-то поэтка утверждала, что буквы – ее верные солдатики, про то, как Битов хвалил мои рассказы. Про Битова было не совсем правдой – Битов хвалил рассказы моего товарища двенадцать лет назад, – но Серёже было непринципиально.

– Я твою повесть так и не прочитал, – сказал он. – Я, честно говоря, не помню, когда последний раз читал. «Питчфорк» не считается.

– Ну и бог с ней, с повестью.

– О чем хоть?

Я стал рассказывать – в таком духе, будто читать действительно незачем: этот приехал, та зачем-то уезжает, оба неприятные – фу. Потом перескочил в конец, где герой спускает случайной девочке на лицо и тут же бьет ее. Серёжа подавился полосатиком, закашлял, схватился за вино. Сделав глоток, сказал:

– Ты прости, я недавно поймал себя на мысли, что жду от книги одного – чтобы она меня развлекала. Я это сначала про сериалы понял: вот все с ума сошли – с какой, блядь, стати Санса казнила Мизинца? А мне посрать: я беру пиво, сажусь на диван – и в ближайшие пятьдесят минут не задам ни вопроса. Главное – чтоб развлекали, главное – охуеть, когда Мизинцу кинжалом в горло прилетит, – такой я ленивый зритель.

– И с книгами то же?

– И с книгами. Помню, как в третьем классе читал «Кубок огня». Ночь не спал, прогулял два дня в школе – так было интересно. Наверное, главная моя детская книжка. Год назад откопал ее в Коврове: бессвязная, куча бесполезных персонажей, еще и перевод глаза режет – а все равно не оторваться. Вот почему так?

– Ну, пиздатая Роулинг, кто ж спорит.

– Ну и напиши так же. Хер с персонажами, с твоим стилистическим дрочевом – хер со всем. Главное – увлекательно, слышишь? Никому не хочется трудиться: у всех кредиты и жена, которую понять не легче, чем Сансу с Мизинцем. Все, сука, стали ленивыми.

– Похоже на то.

– Но можно ведь увлекательно.

– Можно и увлекательно.

Серёжа посмотрел на меня, подумал.

– Ладно, забудь, – сказал наконец, – пиши как пишешь. У тебя вон журналы, посольства, а я читать разучился – и всё тут.

Я вспомнил, как спросил отца про зону: чем занимался? Отец пожал плечами, ответил вопросом на вопрос: чем можно заниматься восемь лет в четырех стенах? Я (в ту же секунду): читать. Отец задумался, потом улыбнулся:

– Там в бывшей ленинской комнате была полка, на полке единственная книжка – «Кавказский пленник» Толстого с картинками.

– Вот это прикладная литература, – кивнул Серёжа, – вот это я понимаю. Надеюсь, на картинках – конкретные инструкции.

Мы выпили, он немного помялся и спросил:

– Ты вообще нормально?

– Нормально, – ответил я. – Главное, что бабушка нормально. Я-то ладно: не было отца – и нет. А сын у нее все-таки был.

– Ну, не сиротствуй: был у тебя отец. Может, невесть какой, но был. Я своего тоже раз в полгода вижу, но, если умрет, вряд ли мне будет нормально.

Он еще подумал и сказал:

– Вот, например, Андрюха (Андрюха – это Серёжин татуировщик), вообще отца не знает. Одно имя. Отец ушел – Андрюхе не было года, – и мать ничего о нем не рассказывает. Он пытался надавить, типа, не скажешь – из окна прыгну, а мать говорит: прыгай.

– А смысл? Не рассказывает – и хуй с ним. Чего прыгать-то?

– Тебе легко говорить. Пишешь свои заметки про самосвал и худо-бедно сживаешься с мыслью, что ты – безотцовщина, что отец – то на зоне, то в беспамятстве. И альбом мой, ты знаешь, – он про то же самое.

– Про самосвал?

– Пусть про самосвал. Я вот помню – откуда это? – похер – один герой носил в кармане телеграмму о смерти матери. А Андрюхе чего делать? Его отцу и умереть-то никак – настоящей, окончательной смертью…

Отца не стало в две тысячи двенадцатом, в субботу, в девяносто седьмом.