Угловая комната

На часах только шесть, ты снова в кровать. Пока ты спишь, покупаю билеты в оперу: «Кармен» в Бастилии – маленькая ложа на двоих у самой сцены на пятницу. Реклама на полях электронного билета предлагает подняться без очереди на башню Монпарнас или проплыть уютной лодочкой от Трокадеро до Аустерлицкого моста. Я беру лодочку – рейс в пять пополудни, – шепчу тебе об этом, ты не отвечаешь, исчезаешь в одеяле. Я одеваюсь, выхожу, весь этаж пропитан вязким, удушливым запахом. Дверь в триста восьмой приоткрыта, видны спины, затылки; еще шаг – различаю балдахин в бурых пятнах, треснутое зеркало на стене. Вдруг шорох – совсем близко, мелькает лицо – скошенный влево рот, розовый шрам через горло – и тут же дверь прижимается к косяку с металлическим чавканьем, и на мгновение все внутри меня испуганно замирает, и вот я уже на лестнице: судорожно считаю ступени до первого этажа.

Через полчаса в кофейне на углу: вижу на дне кофейной чашки весь предстоящий день с шести утра до полуночи. Крошечная клякса, перечеркнутая белой полосой от ложечки, – несомненно, Париж с высоты пятидесятисемиэтажной башни с неровной линией реки в самом сердце. Рядом водный трамвайчик светлым квадратиком – и тут же пиджак цвета грецкого ореха и кудри бежевыми завитками. Потом густые пятна слёз и ссор по стенкам – точно взлетевшие над рисунком и увенчавшие его. Я роняю ложечку – лишь бы отвлечься – и незамедлительно получаю новую, сияющую чистотой, хотя кофе допит, а счет оплачен. Чтобы оправдать старание официантки, выученной с улыбкой приносить ложечки неловким гостям, гляжусь в отражение в хромоникелевом сплаве; вижу состаренное бессонницей лицо.

Весь этот город, Марсьенн, – лишь омытое слезами зеркало, в котором мы с трудом узнаём себя, но неожиданно видим то, чего не имеем и иметь не будем.

Ночи, в которые уснуть казалось предательством, проявлением слабости и страха перед Парижем, не признающим часов и календарей, бесконечно перекраивающим свои же графики и расписания; ночи, угрожавшие твоему сну непрерывностью движения на улицах, обрывками крика, скрипом дверей в переулках, – все эти ночи, способные оставить на коже несводимый след, я пытаюсь сосчитать в вагоне метро, скользящем в кишке туннеля в сторону О-де-Сен. Устав от вычислений, бесполезных в этом ненадежном, зыбком городе, я смотрю в толпу, вытекающую из вагона на «Сольферино», а затем – в толпу, заполняющую освободившееся пространство. Я замечаю мужчину с «Паризьен» на откидном сиденье у дверей. Я будто собираюсь выходить: встаю над ним, заглядываю в газету. Вагон, как назло, останавливается, распахивает двери, гнусавый голос из динамика монотонно объявляет станции – эту и следующую. Я почти падаю на газету, сметенный людским потоком, что спешит пересесть на десятую линию или выползти на бульвар Распай. Поезд трогается – приходится бесконечно повторять в серую шляпу: простите, простите. Мужчина складывает «Паризьен» – так удобнее мерить меня укоризненным взглядом, я могу разглядеть мелкие буквы на первой полосе: понедельник, пятнадцатое мая.

Значит, все-таки понедельник, если поверить в то, что газета сегодняшняя. Я уточняю: сегодня понедельник? Мужчина продолжает смотреть укоризненно. Я указываю на первую полосу: понедельник? Теперь мужчина смотрит негодующе. Становится душно, я опускаюсь на сиденье напротив. Через секунду «Паризьен» растворяется в толпе, покидающей вагон. Я гляжу на схему, гадаю, как прожить еще две станции: рубашка прилипла к телу, во рту горько.

Только две ночи, две ночи, две: как скоро мы признались, что любим, как скоро узнали, что любимы, – может быть, чувство, однажды высказанное, уже обречено?

Выхожу на «Бьенвеню», стою с минуту в тени башни, похожей на двухсотметровый очечник: удивляться ее уродливости можно бесконечно, но полчаса, проведенные под землей, между телами, под шум вентилятора в потолке вагона, теперь несут меня по ступеням, толкают в стеклянные двери, а после – в лифт, заставляют весь подъем до пятьдесят седьмого этажа теребить карман плаща и вдруг забываются, стоит облокотиться о железные перила смотровой площадки.