Угодило зёрнышко промеж двух жерновов

Прочёл я её в ряду других американских – раньше, чем сам томище Скэммела. Даже из этого ряда она выделялась резкостью[466]. И Проффер, как все те, находит книгу Скэммела «тщательной, убедительной, сбалансированной». Вполне он убеждён Скэммелом, что Солженицыну «не чуждо извращение фактов», вот – «Скэммел доказывает документально, что подробности высылки были Солженицыным искажены» (каким же документом?). Но, с высоты своей американской культуры взирая на поперёк изученную им русскую, Проффер разрешает себе заявить и вообще о «бледной русской литературе, которая тянулась со средневековых времён до пушкинского периода»; о том, что русские сами о своих всегда пишут «жизнеописания святых», напротив, «основные труды о многих русских явлениях, политических деятелях и писателях были написаны не в России и даже не по-русски». (Это чванство весьма присуще многим западным славистам: что основные труды о России написали именно они. О самом Проффере читаем, что после университетской баскетбольной юности он сперва подумывал стать профессионалом баскетбола, затем избрал своим жизненным занятием русскую культуру[467].) С такой-то высоты Профферу легко высмеять идею, будто страдания (а не комфорт) возвышают дух: тогда, хохочет он, «камбоджийцы уже, наверно, гиганты духа». И я ему понятен насквозь: выступления мои – «трескотня… что-то болтает»; Гарвардская речь – «достойная старшеклассника ахинея»; успех мой с «Иваном Денисовичем» просто в том, что «с лагерной темой опередил других»; похвалы «Кругу» неоправданны; но и в «Архипелаге» «Солженицын не научился основным литературным приёмам». (Вскоре я узнал, что эту рецензию Проффер писал, умирая от рака и уже зная, что обречён. Умирающей рукой выпечатал он, чего этот ненавистный Солженицын заслуживает, и – будем надеяться, что успокоенно – умер, статья – последнее, написанное им.)

Однако рецензия Проффера выделилась для меня не этими злыми замечаниями, а вот чем: Копелевым-де, «описан другой Солженицын-Нержин – советский патриот, энтузиаст, который не спит ночами, чтобы поймать врага народа, который лично оскорблён торговлей с “атомной” Америкой».

Волосы дыбом! Откуда эта бредятина? Пережитое на шарашке только и именно Львом – откуда приписано мне?

Стал доискиваться по книге Скэммела – да, вот! – «из бесед с Копелевым», тут и: до чего ленинские взгляды я имел на шарашке, и как мы с Копелевым считали себя «жертвами судебной ошибки», – чудовищно, так чувствовал Лёвка, но никак не я! И – что за «математическая помощь» для распознания голоса дипломата?[468] Во-первых, математика никак не могла бы быть Льву полезна, ибо весь его метод в той группе был – на глазок, «лапоть вправо – лапоть влево». Во-вторых, я не только ни минуты не состоял в их строго секретной группе – но от первого рассказа Льва об этом тайном случае отшатнулся, отверг его щедрое предложение – при успехе группы в будущем в неё войти. Я только страстно ловил от Копелева – ещё, ещё подробностей об этом случае, ибо в тот же миг (а не годы спустя) с трепетом ощутил – какой это будет выдающийся литературный сюжет! А Скэммел, по своему правилу всегда принимать за истину трактовку ко мне недоброжелательную, конечно принял копелевскую версию. И вот откуда родилось злорадное приплясывание Проффера.

Так – зачем же так, Лёва?? Зачем ты для Скэммела это выдумал? Ведь в твоих печатных воспоминаниях – ничего подобного нет[469]. (И о взглядах моих пишешь, спасибо, правду, что я был – против Ленина, а «последователь скептика Пиррона».)

Так – зачем? почему?

Стал я раздумываться. А ведь Лев – не по злости. Сочинил, может быть, вполне безсознательно: хотя и ловил он «атомного вора», как он называл, – но с годами, да ещё попав на Запад, вероятно, чувствует неловкость за то деяние и тяжесть его, – и, с замыслом или невольно, теперь стал растягивать и на мои плечи.

…От моего возврата из казахстанской ссылки в 1956 и до изгнания в 1974 – все 18 лет отношения наши со Львом сохранялись дружески-зэческими, тёплыми, несмотря на коренную, многостороннюю разницу во взглядах. Но…