Угодило зёрнышко промеж двух жерновов

Но в 1978 Копелевы из Москвы поручали западному журналисту передать мне поздравления к 60-летию, всё же. В 1979 Копелев опровергал публично: что никак не соучаствовал со Ржезачем (тот в предисловии Льва благодарил), и книга того – грязная. В 1980, когда Копелевы выехали за границу, – я послал Льву дружеское примирительное письмо. Тогда я, ещё не оценивая всех последствий его недобрых наговоров, написал: «Минувшие годы с сожалением воспринимал доходившие до меня из разных уст слухи, что ты враждебно высказываешься обо мне. Сам я нигде о тебе дурно не высказывался, ни устно, ни письменно, и если тебе попадётся теперь изданный Круг-96, ты увидишь, что ни доли теплоты к тебе там не убавилось». Лев ответил, что ничего враждебного не было, а только несогласия. Теперь между нами возникла табельная переписка ко дням рождения, к Новому году, разок они нас и «Христос Воскресе» поздравляли, казалось – отношения могли вполне наладиться. Лев предупредил, что дискуссий не хочет ни публичных, ни личных, да не рвался к ним и я, однако заметил ему об одной его публичной речи: «Хорошо говоришь о “единой немецкой нации” – а что ж не рубанёшь ГДР? Уж ты ли её (и их там) не знаешь?» – Он был воспитатель многих восточногерманских оборотней – из национал-социалистов в коммунисты, – он сегодня и в ФРГ очень видная уважаемая фигура, он публично заявил, что прощает немцам сразу и как еврей, и как русский – а немцы изжаждались по прощению, ещё бы! кто их не травит и сегодня! – «Если находишь место побранить старую Россию, которая не существует, то ГДР – рядом, и ещё как существует». Однако ж порадовался я, что, в отличие от большинства Третьей эмиграции, он «добродушен к России метафизической». Тут Лев обиделся: он не «добродушен» к России, а страстно любит её, это его родная страна, – пришло от него поучительное письмо на 12 больших страницах. Почему щадит ГДР – не объяснил. Но выражал ко мне и «горькую печальную жалость», и бранился «антикоммунистом советской выпечки», а вокруг меня «одиночество», но и тут же, в противоречие, толпа «почитателей-шестёрок», и толкал меня к Суслову как единомышленнику; не упустил лягнуть Рейгана как «голливудского ковбоя». Но что меня поразило: он выражал, что я не думаю того, что говорю и пишу, это – не мои подлинные мысли, а я лишь уверен, что их надо «внушить народу и вождям».

Но тогда – как, правда, разговаривать? Сколько ни поносили меня на Востоке и на Западе, и что я думаю – плохо, и что пишу – плохо, но никто до Копелева не придумал обвинить, что я пишу – не то, что думаю…

А впрочем – упрекать ли?.. Разве Лёва вот это всё – думает про меня? Да нет же, конечно. Это, как бы сказать, поёт в нём страдание обманутой любви: как же я мог перестать быть к нему доверен? отдалиться от него? Внешне, во гневе, Лёва может ожесточиться, а сердце-то у него – уязвимо мягко.

И опять перешло у нас на табельные видовые открытки или телеграммы ко дню рождения…

Однако после этой околесицы в статье Проффера, с которым Копелев был так дружен, – я не мог не спросить у Льва объяснения: как понять эту чудовищную фразу – будто я «не спал ночами, чтобы поймать врага народа, торгующего с атомной Америкой?» – ведь это относится лишь к самому Льву, это он ловил, а не я[471].

Прикатил ото Льва ответ – на 16 больших страницах. Много воспоминаний, и перекошенных; и после «Глыб» (то есть проявясь в них) я «стал обыкновенным черносотенцем» и «большевик навыворот», – а в объяснение фразы Проффера – ни слова ни слова! Правда, приложил ксерокопии четырёх страничек из своей книги о шарашке. Читаю. Того поклёпа и тут нет[472]. А всё же – это нечто другое, чем было в журнальчике, расходится. Тут – и злее, и понесло его на какую-то вздорную выдумку, будто я на шарашке, на виду у кагебистских барышень, старался выслужиться. Э, Лёва, помолчать бы тебе о «выслуживании»: я в артикуляционной группе лепил безжалостные приговоры престижным секретным телефонным системам и за то загремел в лагеря, – а ты после меня на том самом служебном месте благополучно четыре года удержался, так значит ладил? – Крайне гадко выразился Лев и о нашем милом начальнике лаборатории Трахтмане («Ройтман» в «Круге первом»)[473].

Такая ладная тюремная дружба – и вот так вздорно, ревниво, ничтожно рухнула. Больно.

Знать, на этой Земле нам уже не дотолковаться. Если «Красное Колесо», пишет, «черносотенная сказка о жидомасонском завоевании» – да заглядывал ли он в «Колесо»? – о чём нам переписываться дальше?

Умер Генрих Бёлль, из его опубликованной посмертно переписки с астрономом доктором Теодором Шмидт-Калером вижу, что, «по объяснениям своих русскоговорящих друзей» (а кто ж там, кроме Копелева и Эткинда?), унёс Бёлль в могилу представление, что я – враг всякого разнообразия мнений и свободы их. (Так истолковали ему ещё непереведенных «Наших плюралистов».)[474]

Ах, Лёва, Лёва. Я-то – равновесно выдержал свой внешний жизненный успех, а вот ты – не выдержал моего. И своего.

На том мы со Львом и раззнались. Горько.

______________