Угодило зёрнышко промеж двух жерновов

Максимов – серьёзный, хороший писатель, никак не «самовыраженец». Я годами привык считать его прямодушным и принципиальным человеком. Его убеждения, и внутри СССР, и потом за границей, уже страстно публично изъявленные, мне всегда казались верными – и относительно большевиков, и относительно западных леваков и образованцев. Одно время коробила меня его брань по поводу Первой эмиграции и белых, потом он отказался от такой линии и, напротив, взялся воспевать Колчака[568]. Очень дружественно и осмотрительно он вёл себя с Израилем, дважды ездил туда и произносил самые обещательные речи, в «Континенте» защищал Израиль даже тогда, когда вся мировая пресса обвиняла его за зверства, допущенные в Сабре-Шатиле[569], – а вместе с тем никому не спускал переклона к русофобии – ни авторам памятника в Израиле, ни Симону Маркишу[570]. Достаточно рано отшатнулся от шутовских приёмов Синявского, выдержал столкновения с ним и с его левыми сторонниками в Германии, в начале 1979 был сильно атакован во «Франкфуртер альгемайне» и в этих столкновениях всегда ждал, чтоб я тоже вступил в бой, но я не в силах был каждый раз по внешнему зову отрываться от работы. А он в «Континенте» защищал меня долго, очень хотел меня печатать, для того раздобыл и плёнку моей пропавшей пресс-конференции в Мадриде[571]. Усиленно и благорасположенно отмечал моё 60-летие. Вскоре потом взревновал и обиделся на меня за мою поддержку «деревенщиков», он их считает лживыми за то, что не встают против власти открыто, и вот – имеют стотысячные тиражи?

Но от ведения ли гонорарного журнала, куда все устремляются, от этого кресла власти, – характер Максимова с годами, видимо, надмился, ожесточел. Всё резче и язвительней были его «колонки редактора», всё круче гневные письма и окрики. Будучи вынужден вести гибкую издательскую политику, нейтрализовать тех, кто мог бы стать новыми противниками, и укреплять связи с теми, кто поддерживает (например, Седых с «Новым русским словом»), – он далеко ушёл от позиции несвязанного литератора и погрузился в дипломатию и расчёты.

В 1985 году одним из таких его расчётов, видимо, было: публично отодвинуться от меня, всё равно не доставившего ему прямой поддержки, а ставшего опасным союзником из-за той травли в антисемитизме, какой меня подвергли в Штатах. И – отмежевался, в частности, в интервью профессору-слависту Джону Глэду: в том смысле, что я – чужд каким-либо интересам, кроме русских[572]. Я узнал об интервью только в следующем году, оно было напечатано в эмигрантском журнале рядом с интервью четы Синявских и, неожиданно, оказалось злее относительно меня, чем даже у Синявских. И – уж он-то мог бы по «Колесу» свериться, не повторять обо мне штампованную басню, будто я виню в российской революции «нацменов». Забудь ты моё добро, да не делай мне худа. В возражение я в частном письме напомнил Максимову, что именно я и предложил «Континенту», ещё при его создании, не замыкаться на советских бедах, а «стать рупором страдающей Восточной Европы» (1974)[573], а позже (1979) побуждал и расширить понятие «континента»: на тех же правах, что и Восточную Европу, включить и Восточную Азию, протянуть и им постоянную сочувственную руку. Какие ж «только русские» интересы? Теперь я предложил, чтобы Максимов сам публично исправил своё высказывание как ошибочное. Но он – этого, увы, не сделал. Не стал и я оспаривать печатно: не он первый меня оболгал, и не зловреднее всех. Да и мог, мог он обижаться, что я (ощущая «Континент», как он развился, не близким себе) годами не укреплял с ним коллективного фронта.

Нет, не от диссидентского восстания, и не от случайности, и не от «измены» Горбачёва теснится большевицкий режим, если такое движение в самом деле началось. Это – внутренне обоснованный крах коммунизма, который неизбежно должен был наступить: умереть от ранней старческой слабости, ибо в его земной «религии» не хватило долготы духа: кончились готовные жертвы для «светлого будущего», и на достигнутом освинели и вожди, и прорабы.

О, как угадать: что́ там происходит? Как это почувствовать? Как это осмыслить – сквозь биенье сердца?

Если подходить с анализом – логически, трезво по полочкам, как и делают некоторые, – то, конечно, ничего существенного Горбачёв за два года не сдвинул – ни в экономике (что – решает), ни в социальной расстановке, ни в общей низости быта. (Преуспел только культ его на Западе.) – И всё это уже бы признать за поражение или сознательный обман, потому что два года – срок немалый, да ещё при таких, по видимости, энергичных усилиях сверху. И конечно же ничто в стране не может измениться качественно без отказа от проклятой коммунистической доктрины. И будет – отчаянное сопротивление номенклатуры, и будут ещё и попятный ход, и петли возврата. (И какая опасность неверности новых шагов, какое зренье провидческое надо иметь.)