Угодило зёрнышко промеж двух жерновов

Но есть восприятие и синтетическое, вот, всё как оно есть в целом, не анализируя, – воздух! ветерок-теплячок! Тому, кто на себе перенёс невылазные десятилетия советской жизни, не может не казаться дивным, чу́дным – одно только несомненное оживление общественного настроения, вот это тепленье и всплески надежд, эта первая возможность говорить и писать гораздо шире, чем было прежде обрубаемо, и с захватным интересом читать заклятые газеты (в моё время и в руки не брали их, только подписывались по принудительной развёрстке), и делать даже самостоятельные общественные шаги, выступать и даже объединяться без направляющей руки парткома! Так и пишут [М. М. Рощин]: нетерпение овладело всеми – больше! дальше! – и страх, что вдруг всё рухнет назад в единый миг, – «ведь до сих пор ничего не сделано, одни слова!», «неужели наш народ не заслужил лучшего?!», «мы уже ошиблись однажды, ограничившись полумерами» (при раннем Хрущёве). А в провинции – ещё ведь и этого воздуха нет. А нравы – всё продолжают гибнуть, а земля – всё так же без хозяина, а промышленность всё так же работает вхолостую, «на вал», и в магазинах всё так же ничего. – Навстречу вспыхнувшей жажде к нашей затоптанной скрытой истории – многомиллионно хлынули коммунистические поделки – М. Шатров, А. Рыбаков: все беды потекли не от лучезарного Ленина, о нет, не от революции, не от уничтожения крестьянства, – но от какого-то злокозненного перелома при убийстве Кирова. Поскорей, поскорей закрепить в людях эту ложь! Идеолог Лигачёв одёргивает: «Против фальсификации нашего славного прошлого!» И необычные публикации умерших, по полвека запретных писателей – и тут же окрик: «запашок литературного некрофильства», не печатать! это «останавливает современный литературный процесс»! И узнаём, что новая Третьяковская галерея построена дурно, не годится, во МХАТе – раскол на две труппы, а классическая музыка убыточна. Ещё бы! Ведь Железный Занавес не давал перейти с Запада ничему хорошему, а рок-н-ролл и западные дешёвые моды – под себя пропускал, и вот уже советское телевидение заискивает перед тем же кошмаром, ускоряя сколачивание каких-то диких орав безпамятной молодёжи.

Нам, в эмиграции, чтение советских газет и журналов – о, не сплошь, о, только пяти процентов средь прежней казённой серости, та лавина меня минует, мне достаются лишь лучшие вырезки, – создаёт ощущение выхода на простор. Живая жизнь – всё равно там, а не здесь! И – блекнет растерянно эмигрантская печать, и даже «Посев», такой интересный в недавние годы.

Когда́ бы я читал «Литгазету», да ещё – отчёт о пленуме Союза писателей? – а тут с напряжением проглатываю 11 полных газетных страниц, ка́к не бередиться: живые люди (а многих и знаю) живое говорят, писатели оказались весьма подвижной средой. «Почему десятилетиями мы были незрячими?», «рабская привычка страха», «мы устали от потери собственного достоинства»; осмеливаются подвергнуть сомнению и переизбыточные вооружения, и неизбывную классовую борьбу, «идеология остаётся туга на ухо». (Да, резкие грани ещё стоят: о Ком нельзя и о Чём нельзя.)

Однако. Как это опасно напоминает наш заблудный Февраль: все и всё ударились в говорение, в круговорот говорения, – а не проглядывается, чтобы кто-то делал полезное что.

Первая пороша – не санный путь.

Да, жаждется, чтоб это уже и было начало великого поворота. А в том, что теперь пробиванием и проталкиванием займутся на родине сами, – для меня какое освобождение. Тот прошлый для меня Главный фронт, на котором я столько бился, – теперь это их всех фронт. Придёт ли тот поворот дороги, когда на месте понадоблюсь и я?

Но вот стало касаться и прямо меня. В январе 1987 в одном, другом левом письме из Москвы доходили до нас слухи, что на закрытых лекциях обещают печатать «Раковый корпус». Немаловажный признак; во всяком случае, значит, в сферах где-то что-то обсуждают. А 3 марта (того самого марта, когда «Советская Россия» продолжала травить наш Фонд) вдруг такая громкая новость достигает нас: нынешний редактор «Нового мира» С. П. Залыгин будто сказал, что намерен печатать «Раковый корпус»! Но сказал почему-то греческому корреспонденту, притом для датской газеты, и в Копенгагене напечатано уже с неделю, да никто не доведался. Это смутное сочетание отчасти наводило на мысль об обычных приёмах ГБ. Пробный шар?

Нет, я не подумал так. Я сразу угадал в этом – верность. Так и будет! Не сейчас сразу, не именно от этого заявления. Но подходят сроки. Как бы извилисто и долго ни пробивалась общественная жизнь в Союзе – но далеко впереди, на неизбежной магистральной дороге, я лежу камнем.

А если, пока, и пробный шар – то «попробовали» они на свою голову.