Угодило зёрнышко промеж двух жерновов

Прошло несколько недель от публикации[595], и, видится, явно от впечатления со «Шпигелем» – вдруг и «Вашингтон пост» и «Нью-Йорк таймс» заказали писать статьи обо мне – с заданием: жив ли ещё Солженицын или уже принадлежит прошлому? (Какой-то «исторический путь России», глубина времени, – а где же горбачёвская Перестройка? где же внятная современность?) «Нью-Йорк таймс» настойчиво добивалась и интервью от меня, я не дал.

На всякий случай заранее меня похоронить, до выхода «Колеса»? Ничем их не насытить. А мне, нутряно, совсем безразлично: что они обо мне думают, скажут, напишут. Я знаю: хоть когда-то, хоть после моей смерти, «Красному Колесу» время придёт – и той картины Революции никому не оспорить.

Впрочем, у «Вашингтон пост», при доле подмухлёвок и шпилек, – получилась статья как бы реабилитационная после травли 1985: вроде я – и не антидемократ, вроде – и не антисемит… («Нью-Йорк таймс» и год спустя, к моему 70-летию, опять предлагала интервью, я отказался.)

А в СССР моё имя всё так же запрещено. Гласность для кого и повеяла, чьи имена и книги вытягивали наконец из тьмы забытья – да только не мои: для советской власти я оставался заклятым и опасным врагом, и в цекистской «Советской культуре» меня продолжали травить. Из жёрнова ЦК – всё то же: Солженицын – самая опасная фигура!

И куда прочь отнесло то неуверенное заявление Залыгина в марте 1987, что он намерен печатать Солженицына? Что ж, терпели дольше, потерпим. Таков уровень официальной Гласности спустя три года, как её даровали.

А – не официальной, общественной? Нас поразила мелкость достигших нас разномнений. Одни: вот Солженицын приедет и возглавит «Память» – и это приведёт к диктатуре русского шовинизма в СССР. Другие: нет, он приедет – и обезсилит её, отнимет у неё умеренные здоровые элементы. Рассуждали обо мне как о политической игрушке, а не о писателе. И даже по этой плоскости зрели только леденящую «Память» – а Коммунизм как будто уже и не высился.

А год кончался.

Пора перехожа, а всё не гожа…

Неожиданно президент Рейган сделал несколько попыток вставить меня в советскую действительность. На Новый, 1988 год уговор у них был с Горбачёвым обменяться краткими видеоречами – встречно, к советским и американским телезрителям. Рейган сказал: по словам одного мудрого человека, «насилие не живёт одно, оно непременно сплетено с ложью»[596]. (Вырезать из передачи нельзя. Но обошлись советские с речью так: не объявили вперёд, в какой час будет передача, – и пустили её ранним часом 1 января, когда все ещё спали.) – Затем в апреле в одной из своих речей Рейган прямо предложил Советам «печатать Солженицына»[597]. (На ту речь советская пресса накинулась: «банальные вымыслы», «не содержит положительной атмосферы для диалога». В том же апреле, в одном из гарвардских обсуждений, успел и Р. Пайпс: если не Горбачёв, то победит реакционное направление Солженицына.) – В конце мая, во время визита в Москву, в Даниловом монастыре, как раз в Духов день, Рейган процитировал отрывок из моей крохотки «Путешествуя вдоль Оки»[598]. Московская «гласная» пресса проигнорировала этот пассаж. – Тут же вослед Рейган назвал меня перед писательским собранием в ЦДЛ. (Американские корреспонденты проворно бросились за отзывом к братьям-писателям и получили, от Гранина и других: скучный писатель, реакционный, что его с нами нет – не потеря.) И немедленно откликнулась «Нью-Йорк таймс»: «Многие советские интеллигенты, кто раньше видели в нём [Солженицыне] героическую фигуру и всё ещё защищают его право печататься», – и для тех «он стал неприятен, прямой духовный потомок реакционной породы русских националистов, который предпочёл мистическое убежище в укреплённой изоляции [это – мои Пять Ручьёв] от секулярных зол Запада»[599].

Опять и опять! Нет, нам до конца света не помириться. Когда касается меня – до чего же дружно, согласно мелют эти два жёрнова: что кагебистский (а хоть и образованский), что госдепартаментский да нью-йорктаймский.

______________