Угодный богу

– Воды священной реки даруют здоровье и спокойствие! – Делая вид, что не замечает ее непочтительности, благодушно сказал Хоремхеб. – Тем более, что я сам направил тебя туда, чтобы ты вновь обрела жизнерадостность и веселость…

Царица по-прежнему не желала замечать присутствующего здесь жреца:

– Да, я благодарна тебе за то, что оказалась там в этот час. На берегу, у самой воды мои слуги нашли ребенка, лежащего в корзине… – Анхесенамон бесцеремонно посмотрела в глаза фараона. – Разреши мне оставить его себе!

Жрец замер с открытым ртом.

Хоремхеб насторожился:

– Тебе нужна живая игрушка? – уточнил он, затем смягчился и улыбнулся царице. – Может, это ребенок семитов? Или у него кожа бронзовая?

– Он красный, потому что слишком мал! – торопливо отвечала Анхесенамон. – Это мальчик. Я хочу быть его матерью!

Казалось, она не разбирала, что говорит. Ей было важно добиться своей цели. Она рассказывала подробности того, как выбежала на берег и как услышала неподалеку детский плач, который сперва приняла за крик диковинной птицы. Потом позвала слуг и смотрела с умилением и трепетом, как они забираются в камыши и вытаскивают оттуда корзинку с младенцем…

Хоремхеб в это время размышлял, как ему следует поступить, но, посмотрев на жреца, ожидающего от него, великодушного, царской милости, о которой слагали легенды (конечно же, с подачи самого Хоремхеба), принял мудрое решение и сказал:

– Хорошо, Анхесенамон. Ребенок будет твоим.

– Моим сыном? – обрадовалась вдова Тутанхамона. – Благодарю тебя, Хоремхеб!

Опять избежав назвать владыку почтительно, он ушла, тая́ в сердце надежду, что сможет стать найденышу хорошей матерью и сможет передать ему все, что вобрала от своих родителей. Нежность, справедливость, честность и безудержную тягу к свету, которую открыл для ее земли Эхнатон, угодный Атону. А пока нужно раздобыть малышу хорошую кормилицу, и это первостепенная задача…

– Видишь, достойный мудрец Птаха, – пряча досаду и злость, сказал Хоремхеб.– Я не балую ее, но и не унижаю.

– Доброта и мудрость божественного не знает границ, – ответил жрец.

Год 1344 до Рождества Христова.

Горный Китай.

В темноте пещеры отшельников при тусклом огоньке светильника, сооруженного из куска веревки и плошки, наполненной жиром какого-то высокогорного животного, двое людей вели долгий разговор. Время от времени тот, что был помоложе, вставал и подливал в плошку растопленный жир. Остальные обитатели этого места спали.

– Так что ты ответишь мне? – спросил сидящий у огня старик-китаец.

– О, учитель, – Тотмий шумно втянул носом воздух и опустился на пол рядом с ювелиром. – Жизнь теряет смысл, когда нет того, что бы занимало человека, делало бы его существование радостным и необходимым. Я однажды понял, что любовь, казавшаяся мне величайшим чудом, счастьем и наградой, самим смыслом существования, способна лишь на какое-то время озарить сердце, как луч света, пробившийся через толщу облаков. Как воспоминание, возвращающее нас к тому, что дорого. Вспыхнет и пропадет из виду драгоценный и мучительный образ. И ничего не останется, ни следа… Любовь не может стать ничем, кроме любви. Лишь работа способна наиболее продолжительное время занимать человека. Но и то – не каждого. Все проходит с годами.

– Ты неправ! – китаец был весел. – Утраченный интерес к делу – это состояние преходящее, если, конечно, избранный тобой путь верен и честен. Помнишь, когда-то мы уже говорили об этом? Сейчас я спрашиваю не тебя, разочарованного и погрязшего в искусственных переживаниях. Я говорю с самим собой, с человеком, который старше тебя и тоже не изваяние, тоже подвержен людским страстям. Кто бы я был в этом взбалмошном мире, где каждый изыскивает свою единственную правду, отвечающую только его интересам, если бы не моя работа, про которую я действительно могу сказать – это моя жизнь! Вне ее я перестаю существовать, я теряю всё свое значение. Что я еще умею, кроме того, что создаю маленькие блестящие штучки, от которых кто-то сходит с ума? Я ничтожен и пуст без своего дела, но отказаться от него для того, чтобы освоить что-либо другое, я не в состоянии. Это похоже на вечную болезнь, точащую и изнуряющую, требующую постоянного внимания и ухода за больным. Только так, работая без устали, ты сможешь утолить постоянный голод того страшного животного, что живет внутри тебя и пожирает твою плоть, когда ты перестаешь творить. Так должен жить ювелир, скульптор… Но что я говорю? У каждого человека должно быть такое единственное дело, которое точило бы его изнутри. Это правильно!

– Это невозможно, учитель, – возразил Тотмий. – Если бы так оно и было, люди сошли бы с ума.

– Нет, мой друг, – продолжал Ну-от-хаби. – Тот покровитель внутри нас только кажется ненасытным и беспощадным. На самом деле он не опасен. Надо только уметь с ним разговаривать. Прислушайся к себе, и ты поймешь, о чем я говорю.

– Я не хочу думать об этом, – ответил скульптор.