Угодный богу

Мааби, оставшись одна, осторожно провела рукой по влажной поверхности портрета царицы и покачала головой:

– Ты хорошо его учил… И я люблю в нем тебя…

Она вновь предалась потоку чувств, и ей показалось, что она видит того, кого любила всем сердцем всю жизнь. Ей представали картины, которые были скрыты от ее глаз, но были доступны ее воображению. Вот он сидит перед своим первым портретом Нефертити. Он работает… Это еще не великий Тутмес, а молодой иноземец, счастливчик…

– У тебя было, чему научиться, – сказала Мааби.

Вдруг видение было прервано страшной болью в спине. Мааби почувствовала сильный удар, что-то толкнуло ее под лопатку. Желая увидеть, что произошло, она обернулась всем корпусом и увидела двоих бритоголовых, удиравших в открытое окно.

– Нет, это неправильно, – сказала, обращаясь к ним, Маабитури. – Мне суждено утонуть среди белых гор, плавающих в море.

Она упала на каменный пол, и струйка крови вытекла из-под левого плеча, растекаясь в кровавую лужицу.

– Неужели права была я? – прошептала она одними губами. – Эхнатон ошибся. Я умерла от кинжала во дворце Меннефера…

Взгляд ее потух.

Вошедший Халосет беззвучно вскрикнул, увидев на полу мертвое тело супруги. Он остановился и долго смотрел на Маабитури, а видел пламя, жадными руками охватывающее трон Эхнатона. Пламя приблизилось к Халосету, языки метались перед самым его лицом, и сквозь огонь проступала фигурка Маабитури, постепенно отдаляющаяся в темное пустое пространство. Она протянула е нему руки и пропала.

Ее хрупкое тельце спустя почти три с половиной тысячелетия, как диковинный экспонат, перевозимый с одного континента на другой, погрузят на гигантское судно, которому суждено столкнуться с ледяной горой, какие плавают в океане. Вместе с ним и сотнями людей в водяной пучине, как предсказывал Эхнатон, затонет и она. Так исчезнет пифия Мааби, известная при дворе Аменхотепа IV, теперь уже навсегда.

В комнату, где Хоремхеб незадолго до этого беседовал с Анхесенамон и откуда он отправил ее, всю в слезах, на берег священного Хапи, в эту самую комнату, минуя дворцовые церемонии и придворный этикет, влетел Халосет, обезумевший от горя.

– Хоремхеб! – воскликнул он, бросаясь в ноги фараону. – Они убили Мааби! Найди их!

– Что с тобой, несчастный! – высокомерно молвил новый владыка Египта.

– Я видел их! Они бежали прочь от дворца! Они выглядели, как жрецы, бритоголовые, с леопардовыми шкурами на одном плече. Они убили мою жену! Зачем?!

Хоремхеб от прилива крови к голове сделался коричневым.

– Ты забываешь, Халосет, кто перед тобой! – зашипел он сквозь зубы, в гневе поднимаясь с места. – Как посмел ты явиться ко мне и клеветать на жречество? Кто позволил тебе, ничтожному рабу, безродному выскочке, врываться в мои покои?

– Но Мааби… Она лежит там…

– Она была сумасшедшая, как, впрочем, и ты! И путала людей своими пророчествами!

– Хоремхеб, о фараон! Божественный…

– Уйди же, жалкая скотина! – взревел вне себя повелитель. – И помни, что времена, когда вы со своим наставником запросто общались с властелином Обеих Земель, безвозвратно миновали! Вон из дворца!

Халосет опешил.

– Я сказал, покинь мой дворец, пока палки слуг не прошлись по твоей спине!

– Но я же… верховный скульптор… – промямлил несчастный.

– Простолюдин не может быть верховным скульптором в моей стране. Это удел избранных! Убирайся к себе домой, пока я его еще не отнял. Если понадобишься, за тобой пошлют!

Халосет чувствовал, что все пространство рядом с ним окрасилось в черный цвет и солнце перестало ему светить. Так уже было однажды. Да, в тот день, когда верховный скульптор Юти объяснил ему, что бедняку никогда не стать ваятелем… Халосет повернулся и послушно пошел прочь. У себя в комнате, где оставался незавершенным портрет царицы, он взял в руки вдруг ставшее непомерно тяжелым тело Маабитури и вышел с ним из резиденции фараона, направляясь, куда глядели его опустошенные, ничего не замечавшие глаза.

Люди шарахались от него.

Маабитури холодела в его руках, но он этого не замечал. Он шел, шел, шел, будто желая обойти с ней на руках всю землю, чтобы каждый знал, какое чудовищное горе настигло его.

В это время Хоремхеб беседовал с одним из самых почитаемых жрецов Птаха, покровителя Меннефера. Это был пожилой человек с белыми бровями, мешками под глазами и одутловатыми пальцами в традиционной одежде служителя культа.

– Правда ли, – спрашивал жрец с нескрываемым почтением. – Что дочь фараона Эхнатона не только не подвержена гонению, но даже живет во дворце фараона Хоремхеба?

– Да, – отвечал не без гордости повелитель Египта. – Я не считаю разумным проявлять жестокость. Никто из числа тех, кто был при дворе Эхнатона, не преследуем, а напротив, пользуется тем же положением, что и в былые времена.

Жрец в восхищении качал головой.

– А что касается Анхесенамон, – добавил повелитель. – То она мне как дочь.

И тут в зал, где шла беседа, вбежала она, царица Анхесенамон.

Не обращая внимания на жреца, она обратилась к Хоремхебу, пересиливая себя и подавляя неприязнь к нему:

– Я была на берегу Хапи!