Угол покоя

Ей почти хотелось, чтобы он спросил, чтобы у них все стало начистоту, чтобы она смогла пообещать, а значит, и с него потребовать обещания: ей представлялась некая сделка, обмен, при котором каждый должен от чего‑то отказаться. Она была поколеблена, она ощущала опасность; но была и твердо настроена быть Оливеру верной женой.

Проходя по неотделанным комнатам, произнося что‑то одобрительное или критическое, она досадовала на бессловесность мужа, в ней тлела горечь из‑за того, что его не вытянешь на разговор об их трудностях. Слов от него добиться не легче, чем добыть золото из камня. Он терзал ее своим молчанием. Вновь привлекая Фрэнка к работам, что он хотел этим сказать? Проверяет ее? Нарочно соблазняет? Или он так бесчувствен, что не ощущает подводных течений у себя дома?

“Почему, ну почему ты об этом молчишь? – в сердцах хотела она спросить. – Ведь я уверена, думаешь, что тут есть что‑то. Так скажи – чтобы я смогла тебе сказать, что ничего нет”.

2

Мой вопрос к самому себе мало чем отличается от вопроса, который бабушка хотела задать дедушке. Что означает для моего будущего, какое оно ни есть, то, что я сижу за своим рабочим столом в десять тридцать утра с выпитым до половины стаканом разбавленного водой бурбона у локтя? Уже довольно давно мне все проще унимать старые ноющие кости маленьким путешествием в кресле к шкафчику со спиртным. Что можно вывести из того факта, что каждый день последние две недели я еще до ланча под хорошим градусом?

Я прекрасно знаю, что можно отсюда вывести. Я подошел к черте – а может, уже и перемахнул за. Боль, в ней все дело? Я жалкое сломленное создание, которое начинает, как выражается Шелли, сильно закладывать, чтобы притупить свои муки? Нет, слишком уж драматично. У меня не такая боль, чтобы орать, всего лишь такая, чтобы скрипеть зубами.

Мне что, пошли дивиденды на вклад в собственную изоляцию? Схожу с ума от пребывания на одном месте? Родман может так думать. Засел на этой своей горе, только и занят, что чтением бабушкиных писем, тут кто угодно начнет пить.

Или я ощущаю угрозу своей отгороженности? И мне чудится, что Родман, Эллен и этот врач, их шестерка, стакнулись, чтобы пробраться и похитить меня? Я какой‑то персонаж из Кафки, исходящий пóтом в своей норе?

Может быть, все эти причины, может быть – ни одна. Очень общительным я никогда не был; возраст и инвалидность лишь подтверждают то, к чему тяготели молодость и здоровье. Много лет я проводил каждое утро за рабочим столом – ровно так, как сейчас. Выбирался, конечно, – были занятия со студентами, собрания, экзамены, встречи с гостями, походы в библиотеку и много всего еще. Мои послеполуденные часы, как правило, заключали в себе больше, чем восемь отрезков на костылях и недолгий разговор с Шелли или ее матерью. Вечера, как и теперь, я обычно тратил на чтение, но очень часто это были ужины, друзья, концерты, кино. Я всегда думал, что живу хорошей старомодной академической жизнью. Чего у меня сейчас нет из тогдашнего – это друзья. Одни отвалились, потому что им сделалось неуютно, когда ушла Эллен, а я превратился в горгулью; другим до меня, когда я переехал сюда, стало попросту далековато. Не думаю, однако, что этот стакан можно объяснить одним лишь их отсутствием.

Меня всегда легко было уломать. Я всегда и чувствовал себя лучше, и лучше вел беседу, когда был слегка подогрет. Мой дедушка во мне? А что, почему бы и нет. И что начинается как разрядка и как жест в сторону компанейской непринужденности, переходит в привычку. Я не удивлюсь, если окажется, что у меня уже развилась физиологическая потребность, не имеющая ничего общего с болью, скукой, замкнутостью, напряжением, нехваткой друзей и всем прочим.

Рискованно, однако. Если позволю себе пойти этой дорогой, то дам им предлог, рычаг – и все потеряю. Больно – ну и что? Я могу с этим жить; или опять сяду на кортизон, а если от него меня раздует отеками и я перестану спать – что ж, значит, заимел, что хотел, и заплатил за это. Пусть лучше бессонница, пусть лучше я стану еще более устрашающей Горгоной, чем превратиться в беспомощного старого забулдыгу, которым Родман сможет вертеть как захочет.

Так что ради независимости – прощай, радость. С этой минуты я в завязке.

А как быть с недопитым стаканом? Выплеснуть в раковину? Почему? Мой хребет и без того тверже некуда, нет нужды укреплять его символическими жестами. Значит, поехали. Разом в рот всю гладкую коричневатую жидкость, омыть там все, охладить десны – и вниз. Ну и кончено.

Полегчало теперь? Думай. Постарайся быть точным.