Угол покоя

Нагорье

30 августа 1889 года

Моя милая Огаста!

Сегодня утром я отправила своего мальчика на Восток, и я знаю, что его сердце, как мое, разбито. Мы с Нелли пытались вселить в него отвагу и решимость историями о чудесах, которые он увидит, разговорами обо всем прекрасном, чему он научится, о том, какие прекрасные у него будут учителя и с какими прекрасными ребятами он сведет дружбу. Но сегодня утром после завтрака я послала Олли в его комнату одеваться и готовиться – поезд отправлялся в десять тридцать, – а потом вошла, потому что он долго не выходил, и увидела его полностью одетым в свое новое, школьное, и просто сидящим на кровати, глаза большие, темные, а лицо очень бледное, как будто никакое солнце Айдахо не жгло его три недели. “Олли, ты что, – спросила я, – в чем дело?”, а он посмотрел на меня, чуть не плача: “Мама, мне обязательно ехать?”

Я едва удержалась от того, чтобы прижать его к сердцу и утопить в слезах. Всего двенадцать! Только представь: проделать в одиночку в этом возрасте весь путь от Айдахо до Нью-Гэмпшира, направляясь к чему‑то новому и чужому, туда, где ты не знаешь ни души, и боясь, что будешь там гадким утенком с Запада, невежественным и не способным учиться! Я знаю, что он так настроен, он говорил Нелли, хотя мне бы ни за что не признался.

Пожалуй, к лучшему, что Оливер сейчас в отъезде. Он никогда не разделял мою уверенность, что Олли надо отправить на Восток. “Зачем его отсылать? – сказал он мне не далее как на прошлой неделе. – Я только-только начинаю с ним заново знакомиться. Почему бы не отдать его в школу в Бойсе?”

Нет, так, конечно, поступать не следовало. В Бойсе он почти так же, в сущности, никого не знает, как в Школе святого Павла; и из здешней школы он вышел бы варваром, ни к чему не приготовленным и не тронутым культурой, верящим в красоты цивилизации Айдахо! Мне пришлось окаменеть сердцем, и в конце концов он совладал со своей паникой. Но когда поезд тронулся и я увидела его юное испуганное лицо, прижатое к стеклу, увидела, как он, пересиливая себя, вяло и безотрадно машет рукой Нелли, сестрам, Фрэнку и мне, я совсем расклеилась и до вечера то и дело принималась плакать.

Невыносимо думать, как он, сейчас уже где‑то в Вайоминге, сидит съежившись на своем сиденье, смотрит, как тянется за окном местность, и думает – о чем? О том, что мама отослала его от себя. Перед каким выбором ставит тебя жизнь, когда ты живешь в Айдахо! И все же со временем он должен будет признать, что ради возможности учиться, расти и развить в себе подлинно хорошие, а может быть, даже и благородные качества стоит пострадать и побыть несчастным. Должна сознаться, есть на свете нечто из самого мне дорогого, в чем я сердечно завидую моему бедному мальчику: возможность повидаться с тобой и Томасом. Он всю жизнь слушал мои рассказы про вас, но, конечно, он вас не помнит. Сейчас он наконец сможет увидеть, о чем я говорила. Но если принять его в День благодарения будет для вас хоть чуточку затруднительно, если это стало бы помехой чему‑то важному и крупному, чем наполнена сейчас ваша жизнь, сообщи ему без колебаний, что приезжать не надо. Пусть лучше немного побудет одиноким и несчастным, чем обузой, возложенной вами на себя из чувства долга.

Его сестры и Нелли будут скучать по нему не меньше моего. Девочки зависели от старшего брата во многом – он чинил им игрушки, седлал пони. Нелли, бедняжка, плакала так, словно отправляла в дорогу собственного сына.