Угол покоя

Нагорье

1 марта 1890 года

Моя милая Огаста!

Последние два-три дня ты незримо была со мной. Одним из вечеров я перечитывала “Освежающий день” – первый стихотворный сборник Томаса и твой свадебный подарок нам с датой моего бракосочетания четырнадцать лет назад. Помнишь, ты изобразила на подклеенном шелком форзаце розовый букет, а в конце – маргаритки? Два сонета Томас написал в Милтоне в один из тех летних выходных дней, что кажутся тем чудеснее, чем больше проходит времени, которое пытается их изгладить. Странное, когда я читала, было чувство: чудесной сохранности – и такой, увы! печальной меланхолии! Книга жизни у меня в руках открылась на давней странице девичества и надежд.

Кто мог предугадать для той невесты сегодняшнюю и вчерашнюю картину ее дней? Завтрашняя еще не раскрыта. От мыслей о будущем сердце иногда почти так же холодеет, как оно теплеет от мыслей о прошлом. Я уверена, что вижу свою грядущую жизнь в гораздо лучшем свете, чем могла бы, и чувствую, что у меня есть силы ее вынести, как бы она ни обернулась. И все же – вынести! Будущее никак не мыслится без того, чтобы его надо было вынести!

Это сумасшествие своего рода – не быть счастливой, когда со здоровьем у тебя неплохо, когда у тебя хорошие дети и верный энергичный муж, занятый необычайным делом: выводящий абрис цивилизации на чистой странице пустыни. Я говорю себе, что оставаться подругой самой благословенной из женщин – подлинное счастье. И все же не могу похвастаться, что очень счастлива, и даже не могу обнадежить тебя, сказав, что когда‑нибудь это может измениться. Я чувствую себя такой же жесткой, мерзлой и несуразной, как полынь на здешнем ветру. Но полагаю, что, как полынь, я хотя бы выживу – если только не явится какой‑нибудь Хай Маллет с плугом и не выворотит меня с корнем.

Вот на какой примерно лад ты, не желая того, настроила меня своим рассказом о встрече с Фрэнком. Я знала, что он сразу тебе понравится. Он подлинно благородный человек с самыми возвышенными идеями, чрезвычайно чуткий и понимающий. Я знаю – он, должно быть, испытал облегчение от возможности побеседовать с тобой, потому что здесь, среди нас, в нашем запутанном и затруднительном положении, не представляется случая поговорить начистоту. И все же как ты меня потрясла, передав его слова про “неисцелимую болезнь”! Какая беда, какая беда для него, для меня, для Оливера, для всех нас, что такой чистый и замечательный молодой человек разрывается между верностью другу, которого он ценит превыше всего на свете, и этой неисцелимой болезнью! И все‑таки его дилемма и его мучения не могут быть тяжелее моих.

Я должна на этом остановиться. Умоляю тебя, не думай об этом больше.

Оливеру пришлось, едва вернувшись из Нью-Йорка, поехать туда снова, чтобы переговорить с генералом Томпкинсом и двумя участниками лондонского синдиката, которые только-только прибыли. Кажется, есть недовольство тем, как продвигается канал “Сюзан”, который, по мнению этих господ, следовало осенью прорыть на все двадцать миль, чтобы весной он был готов к использованию; и кто‑то, кажется, поднял вопрос, не напрасно ли Оливер в то же самое время так усердствовал с Большим каналом. Я выхожу из себя от злости при мысли о том, что люди, имеющие о проекте самое смутное представление, сомневаются в человеке, который его разработал и добивался его осуществления вопреки всему. Для него “Сюзан” – только подачка скептикам. Этот второстепенный канал мало что значит по сравнению с грандиозным Большим каналом, и даже если бы он был готов сейчас, от него лишь небольшая площадь получила бы орошение.

И все же ему пришлось поехать, чтобы доказать свою правоту. Он терпеть этого не может. Опять убеждать да уламывать. Правда, можно будет, сказал он мне, уезжая, хотя бы привезти оттуда много роз с открытыми корнями. Здесь доступны лишь довольно заурядные сорта. Я знаю, он помешан на розарии для меня. Надеется, что это поможет возместить мне всю летнюю пыль и неуют и убедить меня, что ожидание окупается, что жизнь в долине Бойсе можно наделить изяществом и красотой, что нам не надо ждать, пока Агнес станет взрослой женщиной, чтобы наш антураж стал пригоден для цивилизованной жизни.

Он такой хороший человек, что хочется плакать, и больше всего хочется плакать от неспособности поверить в него. Ничего не могу с этим поделать. Хотя того неприятного, о чем ты знаешь, после моего возвращения, к счастью, не было, я видела в нем в прошлом эту слабость среди всех его сильных сторон, и я не могу о ней забыть. Меня страшит неопределенность, рождающая напряжение, и я боюсь этих долгих утомительных поездок и влияния разных людей, с какими они его сводят. Я наблюдаю за ним; не знаю, наблюдает ли он за мной. Мы вежливы друг с другом.

Ни о чем из этого мы с ним не говорим. Обсуждать такие личные темы Оливер не в состоянии, он в подобных случаях немеет. Избегая разговора, мы делаем вид, что ничего нет. Но это не тот брак, о каком я мечтала, и не тот, каким он был. Это израненное и осторожное перемирие; мы ходим забинтованные и бережем от ушибов наши болячки. Спустя четырнадцать лет та невеста, чей выбор ты поставила под вопрос, не способна вполне доверять ни тому, за кого вышла, ни себе самой. Не будь тебя и Томаса, негасимо сияющих на своей незыблемой скале, эта тьма была бы кромешной.