Угол покоя

Нагорье

10 января 1890 года

Моя драгоценная Огаста!

Так прекрасно с твоей стороны, что ты приняла у себя Олли на Рождество. О том, чтобы он приехал домой, не могло быть и речи, нам нечем было бы оплатить проезд. Если бы не ты, ему пришлось бы поехать в Милтон, где сейчас, когда моих родителей уже нет и старый дом продан, все печально и стесненно, или остаться в школе с двумя-тремя такими же неприкаянными. Доктор Райнлендер и его жена – сама доброта, но это не было бы Рождество.

Он написал мне, когда вернулся, – одно из характерных для него посланий, два десятка слов; он пишет, что ему “было весело с Родманом” и что “миссис Хадсон была очень добра и задала массу вопросов”. Надеюсь, он не забыл о вежливости и написал тебе тоже.

Сегодня я получила весточку от Оливера, который повез на Восток свой отчет об орошении для Геологической службы (майор Пауэлл в контрах с какой‑то кликой сенаторов и хочет заручиться для нынешней сессии Конгресса всеми возможными доводами). Перед Вашингтоном Оливер нашел время заехать в Конкорд. Там не все так, как я надеялась. Олли учится с трудом, кое‑как держится на плаву – и только. Оливер пишет, он изрядно одинок и оторван от остальных. Он ощущает свое отличие и обижается на учеников, когда они на это отличие намекают. Осенью, вскоре после приезда, он, похоже, подрался по‑настоящему, на кулаках, с одним мальчиком, который стал высмеивать место, откуда он приехал. “Я из Айдахо!” – заявил он доктору Райнлендеру, как будто это все оправдывает. И он носит в петлице веточку полыни, как шотландская девчушка могла бы носить вереск!

Меня угнетает мысль о его тоске по дому и о потасовке – вообще‑то он не грубый мальчик и не драчун. И я начинаю сомневаться в разумности своих планов на его счет. Но все же он познакомился с тобой, с Томасом и с вашими детьми, он ездил в одиночку, как взрослый, он учится у лучших педагогов с лучшими восточными мальчиками. Я знаю – он поблагодарит меня в итоге за то, что я принудила его к этому.

В письме он просит фотографию сестер, чтобы поставить у себя в комнате, и фотографию его пони. Судя по всему, то, что у него есть пони, повысило его престиж среди товарищей, и он всегда по‑мужски опекал и оберегал сестер, особенно Агнес. Я попросила Уайли, у которого есть аппарат, привезти его в следующий раз, когда он сюда заедет, чтобы мы смогли исполнить желание Олли.

От одного места в письме Оливера я испытала странное смешанное чувство, и подступили слезы. Поговорив с доктором Райнлендером и попрощавшись с Олли, Оливер проскользнул на галерею школьной церкви и постоял там незамеченный во время службы – он пишет, она была впечатляющая, и мальчики вели себя хорошо. О, я бы все отдала за такую возможность – хоть десять минут побыть там скрытно, глядя вниз, в строгий ученый сумрак, где звучат благородные торжественные слова, и видеть среди других голов русую голову моего мальчика, впитывающего эти слова, набирающегося мудрости и понимания того, что значит быть цивилизованным!

Вместо этого я гляжу в свое окно и вижу неглубокий, как бы подернутый рябью снежок и жесткие кусты полыни, которые нехотя гнутся под резким северо-западным ветром. Наша надежда на возрождение здесь нашего былого “сообщества святых” сбылась не вполне. Мужчины были безумно заняты, Фрэнк и Уайли большую часть времени проводили в каньоне. Сейчас Оливера нет, Фрэнк собирается на Восток проведать родителей впервые за пять лет. Я дам ему письмо для тебя, потому что хочу, чтобы вы познакомились. Если он пожелает излить тебе душу, пожалуйста, выслушай и не суди слишком строго ни его, ни меня. Это будет наилучшая альтернатива тому, чтобы самой с тобой поговорить. У нас все в порядке – жизнь продолжается, былые узы крепки, – и если есть известная доля несчастья, подлинного сожаления – ну что ж, для этого мы рождены, и мужчины, и, тем более, женщины. Повторяю, у меня все в порядке.