Угол покоя

Нагорье

10 ноября 1889 года

Моя драгоценная Огаста!

После такого жаркого, пыльного и ветреного лета можешь себе представить, как я рада зиме, когда хотя бы довольно чисто, и как страстно я тоскую по весне. Всю осень у меня шли работы, работы, работы, и, поскольку мы в двух с лишним милях от города, рабочих пришлось поселить у себя. Вэн стряпал для семьи, для многих посетителей и вдобавок в среднем еще для семерых мужчин – впрочем, теперь уже будет меньше.

С помощью краски, ковров и занавесок мы сделали дом несколько более пригодным для жилья; кроме того, нам построили ледник, мастерскую, кузнечный сарай и контору – всё под одной крышей, весьма живописное строеньице с наружной лестницей, ведущей на чердак и сеновал.

Большой канал, где некоторое время дело шло бодро, столкнулся с досаднейшими задержками, и пройдет, видимо, еще год, прежде чем он до нас дотянется. Нам придется еще один сезон довольствоваться скважиной, а ее сорока баррелей в день на все, что мы хотели бы поливать, не хватит. Канал “Сюзан” сейчас составляет в длину почти двенадцать миль. К лету вода из него будет орошать многие сотни акров, и завершится первый этап демонстрации исходного плана, разработанного Оливером.

Два участка пониже нас были “перехвачены” – это значит, что кто‑то обнаружил некие изъяны в заявках или доказал, что необходимая “мелиорация” не проведена сполна; тогда земля переходит из рук в руки. В обоих случаях первоначальные претенденты пытались обойти букву закона, но люди они бедные, работали усердно, и нам их жаль. Они постоянно советовались с Оливером и рассчитывали на канал “Сюзан”, и в каком‑то смысле он ощущает себя ответственным. Но сделать мы ничего не можем. Один из них потерял участок, потому что его жена не захотела приехать и жить тут шесть месяцев, но когда я думаю о моих месяцах здесь – три всего лишь, и для моего удобства делалось все возможное – и смотрю на лачугу, где ей предлагалось обитать, я не очень‑то удивляюсь, что она отказалась. Почти все участки вокруг нас сейчас перехвачены, кроме участков Джона и Бесси. На пустынных и облесяемых землях, как у них, проживание не требуется, только “мелиорация”, которой они займутся, когда приедут.

У нашей скважины расположилась лагерем бедная белая семья с Юга. Муж подрядился вспахать сто акров нашей пустыни, получая столько‑то за акр, и делать всякую другую работу, чтобы превратить ранчо “Нагорье” в главную достопримечательность округи. Следующая задача Оливера – построить им хижину около ветряка, где сейчас они живут в двух фургонах для овчаров – отец, мать, дочь, зять и двое детишек.

Все они смуглые, как цыгане. У старших еще двое сыновей – “в Камас[154] подалися скот пасти” – и чистокровный щенок бульдога, который дороже стоит, чем любая из их двух упряжек. Каждое утро, пока погода держится, лошадей выгоняют в поле, все четверо тянут плуг с колесами и сиденьем. Двойные лемехи выворачивают землю громадными пластами вместе со всеми кустами полыни, оставляя за собой хаос вспоротой почвы, торчащих корней и веток. Кажется, будто земля вспахана, чтобы посеять драконьи зубы, а не первую мирную пшеницу. Я хочу до снега попробовать зарисовать этот пейзаж: грубая уродливая мощь, из которой (мы надеемся) поднимется эта новая цивилизация.

На днях после того, как я ходила зарисовывать позднюю тыкву, женщины из лагеря пахарей пришли ко мне с визитом. “Как вы уютно выглядите, сразу видать, что не на ветру”, – сказали они входя. Занятное посещение в своем роде. Эти южанки так же замечательно изъясняются, как героини мисс Мерфри[155], и невозмутимы, словно герцогини. Пусть я и не на ветру, я уверена, что они бы со мной не поменялись. С этим необжитым местом они одно целое. А я живу тут скрепя сердце, вечная изгнанница, дожидаясь дня, когда усилиями Оливера в этой долине возникнет цивилизация, где будет чувствовать себя дома любая женщина, а не только такая, как эти Маллеты, жены пахарей.

Я не могу принудить себя внять настояниям Оливера: чаще бывать в Бойсе, делать визиты, дружить с дамами, посещать местные “торжества”. Во-первых, мы вложили в это ранчо все, что имеем, и все, что смогли взять взаймы, и мне не хочется прослыть женой инженера, которая ходит с заштопанными локтями. Во-вторых… как мне это определить? Я не из Бойсе и не хочу к нему принадлежать.

Так что моя жизнь – жизнь промежуточная, подготовительная. Оливер твердо настроен превратить эту нашу тысячу акров в нечто такое, что каждый сможет увидеть и чем сможет вдохновиться, в пример того, на что способна здешняя земля, когда она получает воду. Его цель, сказал он мне на днях, – устроить что‑то, насколько возможно, близкое к Керендаро, к одной из тех величественных мексиканских estancias, где мы останавливались на обратном пути из Морелии. Он обнесет нашу тысячу акров забором и дотянет свои мелиоративные новшества до самого забора: пшеница, люцерна, тимофеевка, дикое пастбище, фруктовые сады, ягодники, огороды. Он клянется, что разобьет розовый сад, который заставит меня позабыть Милтон. Розарий моего отца покажется жалкой клумбочкой! Он пугает меня своим желанием поставить на эту карту все, что у нас есть. Но когда я принимаюсь возражать, он говорит, что я не вижу дальше своего носа.

Верь! Верь! – твердит он мне. Вера способна орошать пустыни и двигать горы. Когда им овладевает этот энтузиазм пионера, он совсем уже не мой бессловесный муж. Несколько дней назад, на исходе бабьего лета, мы объехали всю территорию, чтобы он смог показать мне, как хочет поступить с каждой ее частью. Огромными усилиями, благодаря ветряку и тележке со шлангом, мы сумели сохранить большую часть нашей аллеи тополей, но “роща” уцелела не вся. Пока к нам не пошла вода из Большого канала, мы должны, говорит Оливер, рассчитывать на результаты главным образом от местных, стойких растений. Склон нашего нагорья будет у нас диким садом, мы засадим его дикой сиренью, клематисом и разновидностью полыни с желтыми цветками – они, признаёт Нелли, почти так же красивы, как утесник. Когда‑нибудь в будущем, ради которого мы живем, всем этим будет покрыт “подступенок” нашего огромного уступа. “Проступь” зарастет травой.

Я почти впала в истерику, сидя на своей лошади на вершине Фасги и оглядывая Землю обетованную[156], которая состояла из полынной пустоши, нашего голого дома и – точками – трех дальних лачуг переселенцев, да еще, по правую руку, из запустения, сотворенного плугом Хая Маллета. “Помнишь Керендаро? – убеждал меня Оливер. – Ты не забыла, как красиво и романтично было в Тепетонго? Так взгляни просто на все это глазами веры. Тут может стать не хуже”.

Сказать по правде, он отчасти меня убедил. Если только проект орошения удастся осуществить, все может быть великолепно; возможностям буквально нет предела. Я ехала домой в приподнятом настроении, и с тех пор я очень даже бодра. Может быть, может быть. Я держусь за эту перспективу, как ребенок сжимает на берегу обкатанное морем волшебное стеклышко.

Как видишь, у меня один из оптимистических дней, и все благодаря этому взгляду на то, что воспламеняет ум Оливера, даже когда он молчалив и скуп на слова. Все благодаря тому, что ветряк, качая воду, дал нам прожить сухой сезон лишь с умеренными потерями. Все благодаря тому, что прошел дождь и прибил летнюю пыль, стоявшую облаком. Оливер клянется и божится, что весной у нас будет лужайка вдоль всего фасада, она не пустит в дом всю эту пыль Айдахо, которая хочет в него влететь.

Тебе, должно быть, удивительно это читать у себя на Статен-Айленде.