Угол покоя

Прикосновение. Самый смертельный враг целомудрия, верности, моногамии и благовоспитанности со всеми их кодексами, условностями и ограничениями. Прикосновение нас и предает, и делает предателями. Скорее всего, именно оно, в каком‑нибудь кабинете, или в коридоре, или в моей собственной больничной палате, пока я храпел под обезболивающим и видел во сне всякие уродства и расчленения, предало Эллен Уорд – плечо случайно задело плечо, или одна ладонь тронула другую, или обе эти ладони хирурга легли ей на плечи якобы утешающе, но на самом деле воровски, лживо, желая взять, а не дать, возбудить, а не успокоить. Когда чья‑то плоть пребывает в ожидании, малейший контакт чреват электрическим разрядом. Может быть, чистейшая случайность, может быть, Эллен о своем ожидании и не ведала. Или все это долго происходило у меня за спиной? Насколько я знал или знаю, она до того, как я был передан ему для ампутации, всего пару раз виделась с ним на званых ужинах.

Возможно, чистейшая случайность, возможно – шанс или готовность, которую оба осознали при первом прикосновении и при полном моем неведении. Есть японский рассказ “Насекомые всякого рода”, где паук, оказавшийся между скользящими стеклами двойного окна, лежит там месяц за месяцем неподвижный и на вид безжизненный, но весной, когда служанка, моя окно, на несколько секунд поднимает стекло, прыгает раз – и был таков. Эллен Уорд – она что, жила в таком заточении? И вырвалась при первой непредвиденной возможности, да? Соблазнена, потому что ждала случая?

Сегодня это проще, чем в бабушкины дни, происходит быстрей, непосредственней. Соблазнение Эллен Уорд заняло всего лишь недели и было полным. Соблазнение Сюзан Уорд, если оно было, заняло одиннадцать лет и, возможно, осталось побуждением, не перешедшим в действие. Интимные обстоятельства мне неизвестны; я только строю догадки, зная последствия.

Когда ладонь Фрэнка обхватила ее ступню, свисавшую за тугой край гамака, ее тело, свободное и мягкое в пеньюаре, не было заковано в обычную броню. Она не рисковала обмороком, как многие благовоспитанные дамы, слишком туго затянутые для чувств, требовавших глубокого дыхания. Она ощущала ночной воздух, темноту, опасный запах роз, напряжение от настоятельной потребности и близкой возможности. Выйди в сад поскорее, Мод[158]! Будь она невестой на свидании с суженым, было бы легко: соблюдай приличия и сдерживай себя, пока брак не уберет преграду. Будь она дурной особой, было бы столь же легко: десять минут, кто узнает?

Она не была ни невестой на свидании с суженым, ни дурной особой. Она была порядочной замужней женщиной сорока двух лет – более того, дамой, разборчивой, добродетельной, умной, талантливой. Но также и романтичной, несчастной и внезапно схваченной за ступню в интимной темноте.

Что произошло на той пьяцце? Не знаю. Я даже не знаю, были ли они там, я просто сочинил эту сцену в согласии с теми фактами, что мне известны. Но призраки Тепетонго, Керендаро и Тепетитлана, призраки Каса Валькенхорст и Каса Гутьеррес – да, они посещали эту темную веранду, подчеркивая своей осуществленной красотой неудачу имитации, и, не исключено, они поманили ее сейчас некой возможностью. Вполне допускаю, что в насыщенной ароматом темноте ее голой пьяццы на нее нахлынули воспоминания о столь же ароматной темноте Морелии и что опасная, немыслимая возможность, предлагаемая Фрэнком, принесла с собой торжественный звук колоколов, изящество и упорядоченность жизни, по которой она так же тосковала, как по родному Милтону, и которая была бесконечно далека от первопроходческих тягот Айдахо. Вполне допускаю, словом, что она была соблазнена. Сбежать от неудачи, от безнадежности, оторваться от бессловесного упрямца, с которым она сочеталась браком, и от плана, с которым сочетался браком он, – да, это мог быть нешуточный соблазн. И, конечно, в 1890 году, для Сюзан Берлинг-Уорд, нечто совершенно невозможное.

Что произошло? Не знаю. Глубоко сомневаюсь, что они, по очаровательному выражению Шелли, “занимались сексом”. Да, иные, даже в эпоху благовоспитанной утонченности, насмехались над верностью, которую предполагали брачные обеты. У богатых такое бывало частенько, кое‑кого она знала; бывало, вероятно, такое и у бедных – просто из‑за грубых условий жизни. Но у среднего класса, к которому принадлежала бабушка, такого не случалось, а если что и случалось, то сопровождалось жутким сознанием греха и стыдом из‑за падения и грязи. Не представляю себе подобного срыва у моей бабушки, которая верила, что высшее призвание женщины – быть женой и матерью, у бабушки, которая считала женское тело священным сосудом, а его соитие с мужским телом – с телом единственного избранника – высшей женской радостью, осуществлением миссии.

В общем, не представляю себе. Не верю. С другой стороны, я видел такой срыв у женщины, чьего срыва уж никак не мог себе представить, пока он не случился, о чьих соблазнах и понятия не имел.