Угол покоя

– Вы хотели повидать Оливера? – спросила она. – Боюсь, он поздно вернется.

– Повидаю его завтра.

– Как дела в каньоне?

– Скверно.

– Тут не лучше. Слыхали про этого Бернса?

– Оливер мне сказал. Его повесить мало.

Из своей темноты она рассматривала его сидящую фигуру на фоне неба, где бушевали огни, и вспоминала свой приезд в Ледвилл, день, когда некто Оутс, перехвативший у Оливера участок, расстался с жизнью в петле перед тюрьмой. Фрэнк это видел – от возбуждения у него при их знакомстве горели глаза и речь была сбивчива. И еще ей вспомнилась история, которая с ним якобы приключилась в Тумстоуне: убитый друг, яростная погоня за убийцей, тело, качающееся на дереве где‑то в мексиканской пустыне. Фрэнк не просто это видел, он был одним из мстителей. Может быть, собственноручно накинул петлю, или хлестнул лошадь под деревом, или перерезал потом веревку. От мысли по ней пробежал холодок. И все же в нынешнем состоянии она отчасти была склонна думать, что мужской гнев – лучший ответ на подлость, чем самобичевание того, кто был слишком доверчив и теперь отказывается осуждать подлеца.

– Самое меньшее – это подать на него в суд, – сказала она. – Но Оливер не хочет. Говорит, это была его собственная оплошность.

– Все знают, что за фрукт этот Бернс. Судиться с ним – много чести. Отстегать было бы в самый раз.

– Но не будет ни суда, ни порки, – сказала Сюзан. – Ему это сойдет с рук, вот и все.

– Хотите я его проучу? Я с удовольствием.

– Ах, Фрэнк, – сказала она, – ну какой же вы верный друг. – И тут, поскольку накипело так, что никакого облегчения не могло быть, пока не прорвет, ее прорвало: – Когда я думаю про Бесси и Джона, я просто умираю! От одной мысли, что это наша вина и что это непоправимо!

Среди фонтанных струй света, которые описывали дуги и дождем свергались вниз, в воздухе сейчас горели яркие шары – зеленые, красные, желтые, голубые. Он молчал, и, стыдясь своего всплеска чувств и боясь тишины, она спросила с легким смешком, пожав плечами:

– Как они изготавливают все эти краски?

– Краски? – переспросил Фрэнк. – Соли металлов. Желтая – натрий, белая – магний. Красная – по‑моему, кальций, а зеленая – кажется, соли меди или, может быть, бария. Точно не скажу, я не знаток фейерверков.

– Вы очень много чего знаток. – У нее чуть ли не подступала рвота, приходилось все время сглатывать. – Не представляю себе, как любой женщине удалось бы прожить все эти годы в каньоне без своего личного корпуса инженеров. Это было у меня лучшее время на Западе. Любимые годы.

Он издал короткий неопределенный звук – то ли гм, то ли мм, то ли ха. Зеленый огонь от ракеты в двух с половиной милях скользнул по его лицу, на секунду сделав его призрачным. Она увидела, как этот огонь загорелся и погас в его глазах.

– Вы знаете, я не для того пришел, чтобы повидать Оливера.

Почти самой себе она сказала:

– Да, я знаю.

– Я пришел с надеждой, что никого не будет, кроме вас.

– Да, – сказала она, хотя чувствовала, что не надо.

– Я совсем больше вас не вижу.

– Но, Фрэнк, вы постоянно меня видите!

– В гуще людей. С семейством. Как хозяйку дома.

– Столько было дел у всех.

– Ну, с этим, по крайней мере, сейчас покончено.

Его отрывистый неприятный смешок прошел скребком по ее сердцу. Проклятый канал изменил его, как и всех.

За его худощавым профилем огни теперь загорались не так густо – видимо, иссякали и заряды, и энтузиазм. Громыхание и треск сходили на нет, но красноватый туман все еще висел над городом. В сторону от нее, равнодушно глядя на умирание ярких фонтанов, он проговорил:

– Я тоскую по поездкам верхом – а вы? Я тоскую по позированию для вас. Я тоскую по нашим разговорам. Я бы мог это вытерпеть, если бы мы хоть изредка бывали с вами наедине, как раньше.

– Но ведь был промежуток в целых три года, когда мы вовсе не виделись, а потом я больше года жила в Виктории.

– Да. И, как только снова вас вижу, сколько бы ни прошло времени, я пропащий человек. Помните тот день в каньоне, когда вы собирались уезжать? Я, казалось, уговорил себя до этого. Мы друзья, и только. И тут гляжу от этого корраля, вижу, как вы стоите в дверях и машете, и все, рухнул, как старая развалюха. Там было покинутое место, сплошная неудача, конец всему – и вдруг вы в белом платье, безупречная, свежая, как будто собрались куда‑то с визитом. Тонуть, так с музыкой – да, это по‑вашему. Вы, не знаю, стояли там на холме такая храбрая и непобежденная, что…

– Храбрая? – переспросила она слабым голосом. – Непобежденная? Ну нет!

– О да. Вы – единственное, чего я и правда знаток.

– Сейчас – никакой музыки уже.

– Зато в Бойсе она гремит вовсю. Гип-гип-ура. Мы стали штатом.

Она поневоле засмеялась.

– Забавно, правда? Смешной у нас вид, жалкий даже. Давным-давно, когда мы оставили вас в Ледвилле и отправились в Мексику, я влюбилась в мексиканскую цивилизацию, в то, как изящно они ведут дом, как романтично, по‑средневековому, живут…

– Я знаю. Читал в Тумстоуне ваши очерки.