Угол покоя

– Ох-х-х! – воскликнула она, мотая головой, опустив глаза в пол. – Ты всё о вере, о доверии. Насколько было бы лучше нам всем, если бы ты не доверился этому Бернсу! По крайней мере Бесси и Джон получили бы свою землю. Мы бы не утащили их вместе с собой бог знает куда.

Он рассеянно перевел взгляд на рисунок на столе. Стал рассматривать, прочел подпись: Жаркий день на западном ранчо. Поднял глаза и поглядел через дверь мимо столбов пьяццы, поверх опаленной солнцем лужайки, мимо вянущих тополей, поверх полыни – на горы. Полынь накатывалась на них со всех сторон, они смотрели на нее, как люди на плоту смотрят на море.

Его глаза вернулись обратно, он окинул ее трезвым взором. Пучки морщин от уголков глаз напряглись, как будто он улыбался. Но он не улыбался.

– Да, я виноват, – сказал он. – Надо было самому подать эти бумаги, ведь знал, какие они важные для нас для всех. Просто слишком много дел на себя взял, все хотел успеть одновременно. Я себя не оправдываю. Но насчет доверия людям вообще – не знаю. Сомневаюсь, что смогу перемениться. Я верю в доверие людям, понимаешь? Ну, пока они не докажут, что им нельзя доверять. Без этого – что была бы за жизнь?

В его словах был тяжелый, вопросительный, подчеркнутый смысл. Она смотрела на него молча, ее лицо было застывшим и твердым настолько, насколько может быть такое миловидное лицо. Ее губы, обычно аккуратно и приветливо сжатые и всегда готовые к улыбке, были перекручены. Их с Оливером глаза выдерживали встречный взгляд, могли дрогнуть на секунду, выдерживали дальше. Румянец очень медленно покидал ее лицо.

5

Четвертое июля, праздник, вечер, конец долгого знойного дня. Пьяцца еще пылала жаром, столбы и балюстрада были как нагретые печи. Потерпи, горько сказала она себе. Каких‑нибудь десять лет – и деревья вырастут настолько, чтобы затенять дом в предвечерние часы.

Но воздух тут, хоть и теплый, был свежей, чем в доме, и с лужайки, где Оливер оставил тележку со шлангом, чтобы поливать траву, на пьяццу нет-нет да залетали струйки прохлады. Недоверчиво, словно ожидая почуять некую улику, она втянула в себя составной запах горячего дня и остывающего вечера: полынь, пыль, петарды, мокрая древесина бочки для полива, пахнущая старой лодкой, и вдобавок свежесть влажной травы и облачко аромата от желтой плетистой розы на угловом столбе. Северо-запад уже не пылал расплавленным золотом, холмы чернели на его фоне. Но она смотрела на их силуэты без удовольствия, едва видела их, сосредоточенная на фигурах тягот у себя в мыслях.

Стояла такая тишина, что ей слышно было, как скрипят колеса коляски, уже далеко отъехавшей по аллее к дороге, и слышны были голоса девочек, удивительно ясные и, казалось, близкие, хотя до коляски было уже, наверно, почти полмили. Первым делом после того, как помахала им на прощание, она метнулась в душную спальню, скинула платье, корсет, туфли, все стягивающее и облачилась в пеньюар. Босиком, обмахивая тканью просторного пеньюара освобожденное тело, стояла в дверях и слушала звуки, которые доносились от удаляющегося семейства, пока они не стихли совсем. Вода из шланга, журча, что‑то шептала ей на ухо, а затем, как бы вздохнув, иссякла, и этот шепот тоже умолк. Она попыталась уловить бряцание и скрип ветряка, которые настолько же были частью их дней и ночей, как и сам ветер, но ничего не услышала. Лопасти, должно быть, застыли в полутьме огромным распустившимся цветком.

Усталая и отяжелевшая, опустилась в гамак. Между столбами пьяццы совершенно беззвучно сновали туда-сюда летучие мыши. Поначалу она видела на фоне неба их беспорядочное, стремительное мельтешение, но затем уже не была уверена, видит она их еще или только ощущает как некое движение сквозь сумрак. В доме позади нее было так же темно и пусто, как в ней самой. Ее взгляд был уставлен на картину в рамке: нагорье, черные холмы, шафранное небо. Последний огонь прошедшего дня тускло догорал на облаке, которое, пока она смотрела, стало грифельно-серым. Показалась звезда, за ней другая.

Полностью отрезанная от всего, погруженная вглубь Запада, отгороженная сухими холмами, она лежала и вспоминала другую пьяццу, запах других роз. Трудно было поверить, что всего этого уже нет – для нее нет: старый прадедовский дом продали ворчливому разбогатевшему сельскому работяге, увитая зеленью веранда теперь оберегает его вечерний отдых, кухню “поправила” его вульгарная и властная жена. Нет там больше родного дома, родители умерли, Бесси обижена и обобрана, сама она в подвешенном состоянии на безнадежном Западе, Томас и Огаста еще дальше от нее по известности и связям, чем по расстоянию. Посидеть с ними всего один вечер, такой вечер, как этот! Даже здесь с ними посидеть, на этой голой пьяцце! Она признавалась себе, что все усовершенствования в этом доме делала, имея в виду их. Думала: когда все будет готово, когда их удастся выманить, она опять, в новой обстановке, предложит им свое любящее сердце и докажет им, что годы изгнания не изменили ее нисколько.