Угол покоя

Я жду весны и страшусь ее. Чего именно жду – не знаю, и не знаю, жду ли я чего‑нибудь реального. Иногда цепенею от мысли: До конца дней все может быть так! Благодаря векселям от Оливера, слишком щедрым чекам от Томаса за слабенькие вещи, которые я только и способна делать, и школе Нелли для расчетов с бакалейщиком – мы не нуждаемся. Но мне надо будет, когда потеплеет, нанять Джона или еще кого‑нибудь, чтобы здесь все не выгорело. Я хочу сохранить ранчо живым – это мое твердое намерение. Не хочу, чтобы ранчо “Нагорье” погибло! Не хочу потерять больше ни одного тополя, ни одной робинии. Я намерена, если удастся, получить урожай озимой пшеницы, которую посеют осенью на тех акрах, что вспахал Хай Маллет. Я хочу зеленую лужайку, как в Ирландии, каким бы сухим ни было лето. Если бы посмела, я бы даже восстановила розарий. Но я не смею. Это значило бы, что я ставлю под вопрос мое наказание, противлюсь ему. Он хотел, чтобы это день от дня было у меня перед глазами как напоминание, и я принимаю это как справедливый суд.

О, бывают минуты, когда все здешнее открывается передо мной, словно я впервые вижу это место, вижу целиком – все его возможности, все его напасти, весь неуспех и трагические ошибки, и тогда мне хочется повернуться к ранчо спиной и бежать без оглядки, бежать от всех напоминаний. Но я знаю, что должна оставаться. Это единственное, что несчастный Олли сможет унаследовать, и, несмотря на то, что он здесь пережил, он, я знаю, любит это место.

Я написала, что жду весны и страшусь ее. Один из поводов для моего страха – убитый розарий, ибо я всякий раз, стоит взгляду на него упасть, буду вспоминать все. Но единственная оставшаяся роза, старая “желтая Гаррисона” на углу пьяццы, способна своим обещанием жизни расстроить меня сильнее, чем все прочие своим напоминанием о смерти. Мне не терпится, чтобы она вновь расцвела, хоть я и знаю, что, когда это случится, я вся изрыдаюсь. Как ты знаешь, в первый раз она расцвела в каньоне тем летом, когда родилась Агнес. Когда я впервые вышла на солнце, а она лежала в колыбельке в дверях, это желтое изобилие золотило весь воздух над ее личиком и наполняло весь двор ароматом.

Боже мой, Огаста, как я могла, что за слепое недовольство сделало меня ответственной за такую горечь в сердцах тех, кого я больше всего люблю! В наказание я потеряла троих из них – нет, четверых, Олли пишет мне только когда школа этого требует, и его письма холодны, холоднее камня на дне реки.

Ты когда‑нибудь думала, какой может быть смерть? Я думала. Она представляется мне сумрачной и прохладной, я вижу комнату с открытой наружу дверью, и в нее мягко влетает ветер, прохладный, будто он дует от звезд. В дверном проеме, который глядит вдаль, – в этих видениях я никогда не смотрю вспять – могут в любую секунду возникнуть лица тех, что были беззаветно любимы, и тогда милые памятные голоса негромко, словно благословляя, промолвят: Мы любим тебя, мы прощаем тебя.