Угол покоя

Мне неуютно думать о том, как она читала этим девочкам вслух. Это показывает степень ее унижения: домашнее чтение вслух было одним из главных удовольствий их сообщества святых в каньоне, там они все – Фрэнк, Уайли, дети по очереди, она сама, Нелли, даже дедушка – выбирали по стихотворению из любимых и читали. Каждый знал любимые стихи каждого наизусть; они скандировали их все вместе, как греческий хор, возвещающий мудрое наставление или проклятие. И я чувствую эту сцену в обоих вариантах – в теплом семейном и в более холодном, сведенном к учебному упражнению для неотесанного Бойсе. Я, вероятно, мог бы встать со скамьи и без подготовки заменить кого угодно из чтецов: бабушка четверть века спустя начинила меня той же самой поэзией домашнего очага.

В своих осенних и зимних письмах она раз за разом заверяет Огасту, что здорова и в безопасности. Люди к ней заглядывают – Джон, Сидони, Вэн и даже малознакомые, потому что даже презираемый бабушкой Бойсе не хотел оставить без присмотра двух женщин и девочку в доме, стоящем на отшибе. Она сообщает о том, как привезли лед и оставили в опилках для грядущего лета. Упоминает о своем намерении, как только оттает земля, заменить погибшие деревья. Рассказывает, чтó сейчас рисует и что пишет. Сообщает, что работает теперь в кабинете Оливера, чтобы не мешать урокам Нелли.

Но одна часть ее жизни отсечена напрочь. Она лежит по ту сторону сурового молчания, как отрубленная голова, отделенная лезвием гильотины.

Помимо этого упоминания о дедушкином кабинете, его имя возникает лишь в четырех письмах за более чем полгода. В первом из них, ноябрьском, сказано только: “Оливер продолжает первого числа каждого месяца посылать денежный перевод. Я благодарна от всего сердца за этот знак памяти о нас, хотя, что касается денег, мы могли бы и без них”. Во втором, от десятого декабря, говорится: “Вексель, который сегодня пришел от Оливера, был отправлен из Мерседа, Калифорния, тогда как предыдущие приходили из Солт-Лейк-Сити. Я должна ждать со всем возможным терпением, чтобы понять, что это может значить”.

В третьем, от 12 февраля 1891 года, она пишет: “Вчера перевод от Оливера, на сей раз из Масатлана, Мексика, а сегодня письмо от Бесси, где это объяснено. Он написал ей, и он послал Джону две тысячи долларов, которые, по его словам, он остался ему должен после того, как акции канала обесценились. Бесси не уверена, что им следует принять эти деньги, – и предлагает переслать их мне! Разумеется, она должна их взять, это долг чести. Но как же мне греет сердце этот его поступок! Он разгоняет мрак холодной долгой бесснежной зимы. И я рада, что он получил сейчас место, на котором может строить, – он всегда в наилучшем настроении, если строит что‑нибудь. Наш милый старый Сэм Эммонс поспособствовал. Он совместно с кем‑то еще владеет там месторождением оникса, и они позвали Оливера строить короткую железную дорогу и портовые сооружения для перевозки камня. Мне чудится здесь начало лучших времен. Эта новость, как первый крокус, дарит надежду”.

В четвертом из этих писем, однако, виден упадок духа; ни стоицизма, ни надежды – одно лишь уныние. Это длинное письмо, длинное и мрачное. Снега выпало очень мало, впереди еще один засушливый год, в Бойсе все мертво и враждебно, как будто на нее, единственную оставшуюся представительницу канала “Лондон и Айдахо”, возложили всю вину за крах, разочаровавший столь многих.