Угол покоя

– Беж шаншов, – прошепелявил Эл. Он был болезненно смущен, принужденно смеялся, дергал плечами, достал из кармана рубашки свои четырехфокальные очки, напялил их, стал было смотреть сквозь них телевизор, отшатнулся, воскликнул: “Божешки!”, сдернул их, виновато захохотал, сунул их в карман, тут же вытащил и опять надел, поглядел через них на меня, потом на Эллен и еще раз гулко хохотнул, словно простонал. Спустил очки на нос, и глаза, которые за линзами перекатывались и изменялись, будто глаза чернокожих кукол, в каких вам на окружных ярмарках предлагают кидать бейсбольные мячи, теперь посмотрели на нас со страдальческой сердечностью и извиняющейся добротой. Отступив, он случайно сдвинул кресло.

– Упш, пардон, – сказал он, возвращая его на место. Меж губ возникла бородавка и всосалась обратно, исчезла в сладкой идиотской улыбке. – Нет, вшё, потопаю отшюда, пока что-нить не порушил, – сказал он. – Приятно пожнакомиться, мишшиш Уорд. Лайман, друг, бывай.

Он сумел было ухватиться за ручку сетчатой двери, но выпустил ее, дверь хлопнула, он рывком снова ее открыл, наткнулся на ее край, миновал ее наконец и, пародируя собственную неуклюжесть, втянул голову в плечи, напряг покрасневший загривок, широко распахнул рот и на цыпочках, гулко хохоча, высоко поднимая ноги, ушел – а я остался с бейсболом и бывшей женой.

Чахлый, усохший, безнадежно живой обрубок все еще трепыхался, как я ни жал на него руками. На лужайке дождеватель привлекал к себе внимание: пст! пст! пст! – как заговорщик в мелодраме.

Так! – сказали мне мой страх и моя злость, и я повернул кресло, чтобы встретить ее с открытым забралом. Она не была к этому готова; нахмурила брови, глядя вниз, на свои руки и сумочку, как будто на что‑то решалась. Я заорал на нее мысленно: “Как ты смеешь являться сюда, сидеть у меня на веранде, распугивать моих друзей! Как ты смеешь тут рассиживать, будто приглашена или имеешь право! Ты что, совсем забыла, как поступила со мной? Совсем стыд потеряла? Что тебе здесь надо? Что еще хочешь у меня забрать?”

Она сказала своим бледным ладоням:

– Насчет того, чтобы остаться на зиму, это не может быть серьезно.

– Еще как может, – сказал я, и вот они, ее глаза – один быстрый открытый взгляд, – темно-синие, знакомые, ошеломляющие. Мне трудно описать, как это бывает, когда смотришь прямо в глаза, которые когда‑то так хорошо знал, лучше собственных, а потом отринул, намеренно забыл. Эта мгновенно восстановленная близость, возврат того, что кажется дружелюбным участием, – это смахивает на оголение, на вспышку наготы. Та, кого я презирал и кого боялся, вдруг будто распахнула платье и с улыбкой показала всю себя, как бы спрашивая о чем‑то и приводя меня в ярость, заставляя скрипнуть зубами. Один короткий взгляд, и только. Я сильней нажал на культю и сказал себе: о нет, будь осторожен!

– Кто тут будет за тобой смотреть? – спросила Эллен Уорд рассудительным тоном, каким вразумляла подростка Родмана, когда он хотел мотоцикл или требовал отпустить его автостопом со смешанной школьной компанией, чтобы он мог провести пасхальные выходные на морском берегу в Карпинтерии или Ла-Хойе. – Это просто-напросто неразумно. Молодая уедет – и, как по мне, слава богу, – а пожилая сигарету не может держать, до того изувечена. Уронит тебя, и будет перелом бедра или еще чего‑нибудь. Ты не перенесешь, дорогой мой, ничего сверх.

– Я перенесу все, что надо перенести!

Она опять подняла глаза, оценивающе оглядела меня, прикованного к своему креслу. Я жестко давил обеими руками, но газета под ними тряслась и шуршала. Она улыбнулась, чтобы меня подбодрить; затем ее глаза покинули меня и обратились к телевизору. Она привстала.

– Выключить или оставить?

Я не отвечал, глядя на нее с вызовом и отчаянием. Она щелчком убрала несвязное мельтешение и чужеродный шум, которые были моими союзниками.

– Ладно, вернемся к этому позже. – (Позже?) – Раз уж я здесь, может быть, покажешь мне тут все?

– Не уверен, что тебе понравится.

– Не понравится? Почему, тут так мило, тихо и старомодно. Я заметила розы, когда шла сюда. – Она улыбнулась; у нее были заостренные зубы. – Не сомневаюсь, что тебе тут было очень хорошо. Дело только в том, что погода испортится, и с одной этой пожилой женщиной ты не сможешь…

– Она старше тебя всего года на четыре, – сказал я. Но сказал мальчишески-тонким, ноющим, побежденным голосом.

Она опять обнажила в улыбке подпиленные зубы, не обращая внимания на мою враждебность.

– Ну покажи мне, покажи. Я и двор хочу посмотреть, и дом, и все вообще. Где ты работаешь, где спишь. – То, как она улыбалась и улыбалась, доводило мои дурные предчувствия до предела. Ласковым тоном она спросила: – Ну почему мне нельзя немножко полюбопытствовать на твой счет?

Чудовище.

Я повернул кресло и двинулся к сетчатой двери, то ли намереваясь спастись бегством, то ли желая открыть ее и подержать для Эллен – кто его знает? – но она была настороже, добралась до двери первая и подержала ее для меня.