Угол покоя

– Послушай, – сказал он, – это мне полагается быть безрассудным в этой семье.

– Нет, ты, душа моя, послушай. Может быть, миссис Эллиот найдет место для Лиззи. Она сокровище, другой такой нет на этом побережье. Она нам не понадобится, если мы будем на пансионе. Но Мэриан лучше оставить, тогда мы сможем проводить время вместе и я смогу работать. И, раз она мои руки будет освобождать, плачу ей я.

– Нет.

– Да.

– Нет.

– Ох, ну какая разница! – воскликнула Сюзан. – Ты можешь ей платить, пока будет чем, а потом начну я. Но давай уедем как можно скорей.

Он снова подул ей на челку и поцеловал прохладное место.

– Ладно. На две недели. А потом я еду в Сан-Франциско. – Он опустил глаза на Чужака – тот растянулся на дощатом полу, морду положил на свои большие лапы. – Ну, друг, – печально промолвил Оливер с корнуоллским выговором. – Снова-здорово нам обретаться с тобой по пансионам. И не узнаем никогда, как этот подъемник будет работать.

Часть III Санта-Круз

1

Убогая маленькая мыльная опера Шелли Расмуссен теперь разыгрывается у меня дома. Мне не нравится быть мусорным бачком для проблем подобного сорта, но, помня, в каком я долгу перед Эдом и Адой, я не мог вчера не предложить свою помощь, когда разразился кризис.

Как секретарша Шелли не из лучших, но и не из худших. Она не тупица, она привела папки в порядок быстрей, чем я думал, и освоилась с ними по ходу дела. Бывает, ей удается предвидеть, что мне понадобится, иногда приносит то, что я проглядел или о чем забыл. Машинистка она так себе, но это и не важно: я очень быстро решил, что слушать мои магнитофонные ленты она не будет, – это заставило бы меня придерживать язык. Если дойдет до перепечатки лент, пошлю их в какое‑нибудь машинописное бюро в Беркли или Сан-Франциско. Но Шелли хорошо перепечатывает блеклые письма: она как раз настолько близорука, что способна прочесть малоразборчивый для меня рукописный текст. Словом, помогла мне сэкономить некоторое время и во многом избавила от телесной боли, которую я испытывал, пытаясь работать с папками в своем кресле.

Да, по сравнению с мисс Морроу разница большая. Но что мне не особенно в ней нравится – это некая фривольная бесцеремонность. Она полноправный член этого сбросившего узы поколения, и, хоть я не из тех, кто на каждом шагу прищелкивает языком – мол, что за люди, ничего святого, – нет-нет да поражает это нежелание удостоить хоть что‑нибудь или кого‑нибудь на свете серьезного взвешенного суждения. Меня, к примеру. Пару раз я поймал ее на том, что она разглядывала меня как нечто забавное, и это меня шокирует. Как минимум я претендую на то, чтобы внушать жалость или устрашать своей несуразностью.

Работа наша вызывает у нее примерно такой же беспокоящий меня интерес, как я сам. Викторианские эмоции, которые мы обнаруживаем в бабушке, ее викторианские недомолвки забавляют ее. От письма, где бабушка делится тем, что узнала о “кондромах”, Шелли чуть не лопнула со смеху: разрыв между благопристойностью и низменной необходимостью был так разителен, что она не могла удержаться. Пока она не принялась ржать, я думал об этом письме как о довольно трогательной иллюстрации, показывающей всю биологическую уязвимость Утонченной Женщины, и я нашел малость неподобающим – не был шокирован, просто нашел неподобающим, – что девчонка двадцати с чем‑то лет хохочет в лицо своему пятидесятивосьмилетнему работодателю, каменному притом человеку, над чем‑то таким – да еще касающимся его бабушки!

Многое в бабушкиной жизни и в ее характере, что для меня человечно и трогательно, ей представляется смешным. На многое, что я, даже будучи биографом, склонен считать материалом личным, тем, до чего мне, по большому счету, нет и не должно быть дела, она глядит с пресловутой нынешней “непосредственностью”, которая меня нервирует.