Уголек

Когда он понял, что больше не имеет никаких причин для возвращения на родину, его охватила глубокая апатия. Мысль о том, что он стал изгоем, который не может утешиться даже воспоминаниями о любимой женщине, крайне его удручала.

И он продолжил бесконечное путешествие по диким холмам, больше не беспокоясь о том, кто повстречается на пути. И неделю спустя, прихрамывая, наткнулся на лесной поляне на сморщенную и беззубую мумию, неподвижно, словно каменное изваяние, сидящую под деревом, будто она веками не сдвигалась с этого места.

Ее груди свисали до самого пупа, а сама она казалась обтянутым кожей скелетом с редкими пучками жестких волос, подрагивающими на сером, почти лысом черепе. Руки, похожие на крючья, заканчивались твердыми и острыми когтями, которые вполне могли выпустить человеку кишки — если бы, конечно, у столь хрупкого существа хватило бы для этого сил.

Несомненно, это создание принадлежало к женскому полу, о чем говорили ее уродливые отвислые груди, зато крошечные глазки искрились таким лукавством, что больно было смотреть.

— Иди сюда! — это было первое, что она сказала, едва увидев Сьенфуэгоса, говорила она на карибском диалекте, обильно разбавляя его словами из языка купригери. — Я тебя заждалась.

— Ты что, ждала меня?

— С тех пор как народилась луна.

— Ты ясновидящая?

— Акаригуа всё видит, всё слышит и всё может.

Канарец присел на корточки рядом с женщиной и оглядел ее с интересом.

— Ты колдунья? — спросил он и после молчания, явно означающего согласие, добавил: — Из мотилонов?

— Я родилась в племени чиригуано, но мотилоны взяли меня силой и подарили множество детей, а потом продали племени пемено. Те дали мне еще детей. Затем пемено вернули меня чиригуано, а те от меня отказались, — сказала она хрипловатым и низким голосом. — Теперь я не принадлежу ни к одному племени.

Сьенфуэгос многозначительно обвел руками вокруг и спросил:

— Мотилоны?

Старая мумия едва заметно кивнула.

— Мотилоны. Скоро ты умрешь.

— А ты?

— Я Акаригуа. Меня они боятся. Я прихожу и ухожу.

— Ясно... Старая колдунья ходит, где пожелает. Ты можешь мне помочь?

— С чего бы это? — небрежно ответила уродливая старуха. — Ты мне не сын и не внук. Из какого ты племени?

— Я с Гомеры.

Женщина с явным интересом осмотрела его с головы до пят, поскольку, вероятно, никогда в жизни не видела такого огромного и сильного человека, и в конце концов одобрительно кивнула.

— Должно быть, народ Гомеры высокий и сильный. Жаль, что я прежде никого из вас не знала. И где же вы обитаете?

— Далеко, за морем.

— В землях купригери? Или карибов? Или, может, пикабуэев? — допрашивала его старуха, а канарец лишь отрицательно качал головой на каждый вопрос. В конце концов она сплюнула зеленую жвачку — какую-то сушеную траву, которую она бесконечно перекатывала во рту при помощи четырех оставшихся зубов. Ее отвратительный рот напоминал черную топку очага, которая при этом постоянно сжимается и разжимается. — А впрочем, неважно! — заявила она. — Все они одинаковы, эти племена! Везде тебя заставляют работать и рожать, а когда ты им надоешь, продают... — она обвела рукой вокруг, словно хотела охватить этим жестом всю чащу, и добавила: — Теперь Акаригуа живет в сельве. Звери — ее лучшие друзья.

— И ты не боишься?

— Ни одно животное не причинит зла Акаригуа, которая может всё.

— Да ну! И голод тебя не мучает?

Она запустила острые, как бритва, когти внутрь длинной высушенной тыквы, которую носила за спиной, и показала кучу круглых широких листьев, ничем не отличающихся от всех прочих.

— С харепой Акаригуа не страшен ни голод, ни холод, ни жажда, ни усталость, и никакая хворь ее не возьмет... — с этими словами она закинула в рот очередную горсть своего снадобья и принялась жевать, двигая челюстями из стороны в сторону, словно старая коза. — Харепа — это дар, который боги посылают лишь избранным, а потому лишь избранные способны его отыскать.

— Чушь!

— Что ты сказал?

— Чушь! — убежденно повторил канарец. — Это слово из языка моего племени, означающее глупости. Не родился еще человек, способный на такое.

— То там, а то — здесь, — не сдавалась старуха. — Акаригуа не нуждается в другой пище.

— Да ты посмотри на себя! — воскликнул он. — У тебя даже волос почти не осталось, вон, кожа светится! А сама ты такая тощая, что сквозь игольное ушко пролезешь. Да на тебе и мяса почитай что и нет, в чем только душа держится! — он передернул плечами. — Не думаю, что ты меня поймешь, но ты — одно из самых удивительных созданий, какое мне довелось повидать, а ведь я уже достаточно насмотрелся на всякие диковинки. Ну ладно! — с этими словами он решительно поднялся на ноги и, помахав рукой, добавил: — Если я тебе больше не нужен, я пошел!

— Не выйдет.

— Почему это?

— Потому что ты теперь — раб Акаригуа.

Она произнесла это с такой легкостью и не шевельнув ни одним мускулом, что Сьенфуэгоса охватило неприятное предчувствие.

— Твой раб? — спросил он, пытаясь сдержать гнев. — Ты просто безумная старуха, которую я мог бы разорвать пополам одним движением руки. Если я брошу в тебя камнем, то он расплющит тебя о дерево.