Уинстон Черчилль

Особенно заинтересовал Черчилля отчет бывшего посла Британии в Токио сэра Роберта Крейги: война с Японией была крупнейшим несчастьем для Британии. Прочтя это, Черчилль написал Идену, что нападение Японии на Пирл-Харбор было “величайшим благословением для Британии. Большее везение редко случалось в истории Британской империи, это событие показало наших друзей и врагов в истинном свете и оно поведет в процессе крушения Японии к новым исключительно благоприятным взаимоотношениям англоязычных стран”.

На вокзале Юстон Черчилля встречали все коллеги по кабинету и толпы лондонцев. Обретая свою лучшую форму, 21 сентября 1943 года премьер выступил перед палатой общин. Николсон описывает: “Он начал, как всегда, в невыразительной, скованной манере. Но по мере того, как он продвигался вперед, стали выявляться знакомые жесты и приемы. …Перед окончанием первой половины, когда мы прервались на ланч, он показал один из таких приемов. Он говорил об Италии и выразил удовлетворение тем, что итальянский народ, “освобожденный из состояния рабства”, может занять “достойное место среди демократий мира”. “Страны сателлиты, - продолжал он, - подчиненные и устраненные…”, и тут он поднял свою руку, словно готовился поразить кого-то самой ужасной молнией из своего богатого риторического словаря, но внезапно опустил руку и спокойно одел очки, “…возможно воспользуются возможностью спокойно вернуться к естественному состоянию”, - заключил он улыбаясь. Комбинация громоподобного ораторства и неожиданного перехода к интимному и разговорному была наиболее впечатляющей. Из всех приемов этот никогда его не подводил”.

В стране Черчилль начинает пользоваться невиданным престижем. Нелюбимый прежде всеми, он обретает множество поклонников.

* * *

Сталина абсолютно не устраивала та пассивная роль, которую западные союзники предназначали России в ходе итальянского урегулирования. 24 августа он объявил союзникам, что роль “пассивного наблюдателя” для него “нетерпима”. Иден и Кадоган пытались убедить Черчилля, что тот не может вначале осуждать Сталина за то, что тот отстранился от дел, а затем за то, что тот “грубо присоединяется к вечеринке”. Стремление СССР участвовать в обсуждении капитуляции Италии было воспринято Черчиллем и Рузвельтом как указание на то, что Советский Союз, увидев “свет в конце тоннеля” после битвы на Орловско-Курской дуге, стал более требовательным членом коалиции, самоутверждающейся державой будущего. Несомненно, Черчилль катализировал эти настроения Рузвельта летом 1943 года.

Идену, отправляющемуся в Москву, Черчилль сообщил о своей беседе с новым советским послом Гусевым. “Я сказал ему о нашем желании сотрудничать с Россией, быть с нею друзьями, что мы видим, какое большое место она займет после войны, и мы приветствуем это и сделаем все возможное, чтобы укрепить хорошие отношения между ними и Соединенными Штатами”. Самое большое раздражение у Черчилля вызывало выдвигаемое Москвой пожелание присутствовать на заседаниях англо-американского объединенного комитета начальников штабов. Здесь дело касалось самых дорогих для Черчилля материй, здесь он готов был стоять до конца. И ничто не настораживало его больше, чем те операции, которые предусматривали хотя бы косвенное взаимодействие американской и советской сторон.

Именно имея в виду возможность усиления Советского Союза, Черчилль указал Идену 6 октября 1943 г.: “Я не знаю, в каком состоянии будет Германия после окончания войны, но мы не должны ослаблять ее до крайней степени - мы можем нуждаться в ней против России”. Как записала одна из стенографисток, члены кабинета министров были “поражены до ужаса, услышав все это”. Черчилль очень хотел, чтобы Иден узнал в Москве, “что русские действительно думают о Балканах и поэтому он задал ему следующий вопрос: Будет ли их привлекать возможность нашей инициативы в Эгейском море с целью включения Турции в войну и открытия Дарданелл и Босфора… Заинтересованы ли они еще в высадке во Франции?”