Уйти красиво и с деньгами

– Ты неплохо держалась последние дни, но этот вечер важен особенно… Это твой дебют. Хотя девушки обычно дебютируют на балах, ты не должна… Не горбись, Лиза! Только не сегодня! И говори поменьше. Это украшает и интригует. Игнатий Феликсович не терпит болтливых женщин… Улыбайся, улыбайся! Но не вздумай хохотать во все горло, как в прошлый раз. Благовоспитанная девушка должна показывать в улыбке не более шести зубов. Не более! Даже если все остальные у нее тоже прекрасны… Боже, как ты прелестна в белом! В голубом визитном, впрочем, тоже. И прическа тебе к лицу. Игнатий Феликсович прав: она придает тебе лет и стати.

– От нее голова болит – слишком много шпилек, – скучным голосом ответила Лиза. – И от шляпы с перьями: она тяжелая, как корзина с репой. И туфли жмут!

– Чтобы быть красивой, нужно страдать, – совершенно серьезно повторила Анна Терентьевна избитую фразу. – Зато в тесных туфлях ножка выглядит меньше. Ах, ты затмеваешь всех! После того как третьего дня тебе прислали анонимный букет, мне кажется, твой жених не на шутку начал ревновать. Ты не думаешь?.. Ну, не сердись, моя девочка! Я не хочу сказать, что ты небезупречно себя вела, просто твоя наружность… Тихо! Кажется, кто-то уже пришел? Надо выйти к гостям!

Анна Терентьевна последний раз потеребила пуховкой нос и постучала по полу правой туфлей, особенно тесной, узкой, сверкающей лаком. Новое серое платье облегало ее настолько ладно, что она решила с завтрашнего утра не есть ни булок, ни коровьего масла.

Лиза тоже оглянулась в зеркало. Да, это все-таки она! Красавица в белом сделала шаг и исчезла с тусклой стеклянной глади, оставив неподвижное отражение знакомой комнаты. Эта комната была сама безупречность, если не считать легкого беспорядка, обычного перед большим выходом.

– Ах, моя дорогая! – вскрикнула с порога Аделаида Петровна и потрепала Лизину щеку рукой, колючей от перстней. – Давно ли эта проказница лазала по заборам и просила пенок с варенья? Теперь полюбуйтесь: она уводит лучшего жениха в городе. Кто бы мог подумать, что этот великолепный мужчина так легко расстанется с холостой жизнью!

Ее большое лицо улыбалось, но Лиза знала: Аделаида Петровна с радостью бы искусала самозванку, слезшую с забора и надевшую непростительно красивое платье.

– Да, пропал Пианович! – захохотал Борис Владимирович Фрязин так радостно, что его жена переместила свою улыбку в левую щеку и незаметно пихнула доктора крупным коленом.

Лиза улыбалась в пространство. Ей никого видеть не хотелось. Между тем из дверей мадам Колчевская грозила костлявым музыкальным пальчиком:

– Вы, милая, недоучили у меня сонатину Штейбельта. Не потому ли выскакиваете замуж?

– К чему хорошенькой женщине ваш Штейбельт, Ирина Семеновна? – тряхнул животом весельчак Тихуновский. – Ее дело супругом вертеть!

– Вы еще не нашли квартиры для молодых? Первое гнездышко новобрачных навсегда остается лучшим воспоминанием! – вздыхала мадам Пушко. Ее первое и последнее гнездышко располагалось неподалеку, на Почтовой, и очертаниями напоминало амбар.

Игнатий Феликсович ответил нехотя:

– К чему квартира? Первое время мы с Бетти предполагаем жить за границей.

– Ах!

Жить за границей для мадам Пушко было все равно что жить на Луне – неудобно, боязно, но все-таки – ах!

Игнатий Феликсович давно внес обещанные десять тысяч. Он немного грустил по холостяцкой воле, но не носил больше ни крепа на рукаве, ни темных костюмов. Женихом он был не восторженно-глупым, не почтительно-смиренным, не страстно-нетерпеливым, но очень спокойным, будто его наградили счастьем, как орденом – в очередь и по заслугам. В этот вечер он сидел в уголку, улыбался в бороду, щурился в сторону дам. По праву жениха он подолгу не сводил глаз с Лизы. Задерживался взглядом то на ее шее, оголенной парикмахером и избавленной от вечной лохматой косы, то на красиво выступающем худом колене, то – подолгу – на груди, которая сквозила розовым под вышитым тюлем. Всем этим Игнатий Феликсович был очень доволен.

Анна Терентьевна успокоилась: вечер шел хорошо, гости благополучно разобрались в кучки по интересам. Сама она поддерживала беседу об искусстве.

– Я ничего декадентского не приемлю, – говорила она убежденно. – Это что-то чересчур болезненное.

– А я как раз люблю болезненное! – возражал Тихуновский, румяный, как калач, страшный спорщик. – Это будоражит фантазию.

– А как же правда жизни? А народные типы? А психология, в конце концов?

– Э, к чему все это! Про психологию и типы уже возы книжек написаны – зайдите-ка в городскую читальню! А еще про тяжкую судьбину, про каких-то недовольных дам и про подагрических крестьян. Названия-то все унылые, на один лад, хоть писатели разные – «В дороге», «При дороге», «На перепутье», «Вечером», «Затошнило». Самый захудалый француз ни за что не будет читать, как кого-то затошнило на перепутье. А у нас больная гражданская совесть – давимся, но берем. Нет, в искусстве я хочу необычного, шокирующего, странного! Или пикантного. Или смешного. А с тошнотой да чахоткой милости просим к доктору Борису Владимировичу.