Уход в лес

На другой стороне стоит характер церквей как учреждения, как человеческого учреждения. В этом смысле церкви всегда грозит очерствение и вместе с тем иссякание дарящей силы. На этом основывается печальное, механические, бессмысленное в некотором богослужении, мучение воскресных служб, затем сектантство. Организационное — это одновременно уязвимое; ослабленное сомнениями строение падет за одну ночь, если оно просто не превратится в музей. Нужно считаться со временами и пространствами, в которых больше нет церкви. Государство тогда считает себя обязанным заполнить такую возникшую или обнаруживающуюся пустоту своими средствами — затея, с которой оно потерпит неудачу.

Для тех, кто не позволяет грубо от себя отделаться, из этого следует ситуация ухода в лес. К нему может посчитать себя вынужденным священник, который полагает, что без таинств не возможна никакая более высокая жизнь и видит свою задачу в утолении этого голода. Это ведет к лесу и к существованию, которое всегда повторяется в преследовании и неоднократно описано, как в истории святого Поликарпа или в мемуарах превосходного д'Обинье, шталмейстера короля Генриха IV. Среди более новых нужно было бы назвать Грэма Грина с его романом «The Power and the Glory», действие которого происходит в тропическом ландшафте. Лес в этом смысле, естественно, есть всюду; он может быть также и в квартале крупного города.

Сверх того, речь идет о потребности всякого отдельного человека, если он не довольствуется зоологическо-политической классификацией. Этим мы касаемся сути современного страдания, великой пустоты, которую Ницше обозначил как рост пустыни. Пустыня растет: это спектакль цивилизации с ее опустошенными отношениями. В этом ландшафте вопрос о дорожных припасах становится особенно жгучим, особенно убедительным: «Пустыня растет, горе тому, который хранит пустыню в себе». Хорошо, если церковь может создавать оазисы. Лучше, если и человек не успокаивается на этом. Церковь может дать поддержку, содействие, но не существование. Также здесь мы, с организационной точки зрения, еще на корабле, еще в движении; спокойствие есть лишь в лесу. В человеке принимается решение; никто не может забрать его у него.

Пустыня растет: бледные и бесплодные круги возрастают. Теперь исчезают осмысленные предполья: сады, плодами которых простодушно кормятся, помещения, которые снабжены испытанными инструментами. Тогда законы становятся сомнительными, устройства обоюдоострыми. Горе тому, кто хранит пустыню в себе: тот, кто нет, будь даже в клетке, тот позволяет вести себя той прасубстанции, которая снова и снова гарантирует плодородие.

23

Никто из живущих не избежит двух пробных камней и мельничных жерновов: сомнения и боли. Они оба — великие средства нигилистского снижения. Через них нужно пройти. Там находится задание, экзамен на аттестат зрелости для нового века. Он не минует никого. Потому в некоторых странах Земли зашли несравненно дальше чем в других, и, возможно, как раз в тех, которые считаются отсталыми. Это относится к главе оптических обманов.

Как звучит теперь страшный вопрос, который Ничто не ставит человеку? Это старая загадка сфинкса Эдипу.

Человека спрашивают о себе самом — знает ли он имя странного существа, которое передвигается по времени? Он будет проглочен или увенчан, в зависимости от ответа, который он даст. Ничто хочет знать, может ли человек справиться с ним, живут ли в нем элементы, которые не разрушит никакое время. В этом смысле Ничто и время не идентичны; и это правильно, что с большой силой Ничто время становится очень ценным, даже в самых маленьких долях. В то же время разрастаются механизмы, это значит: арсенал времени. На этом основывается ошибка, что механизмы, в особенности машинная техника, ничтожат мир. Происходит как раз противоположное: механизмы растут необыкновенно и приближаются очень близко, потому что древний вопрос к человеку снова стал актуальным. Они — свидетели, которых требует время, чтобы показать чувствам свою преобладающую мощь. Если человек отвечает правильно, механизмы теряют свой магический блеск и покоряются его руке. Это нужно осознавать.

Это основной вопрос: вопрос времени людям о его власти. Он направляется к субстанции. Все, что появляется из враждебных царств, оружия, нужды, относится к режиссуре, которая исполняет драму. Нет сомнения, что человек также и в этот раз укрощает время, изгонят Ничто в его пещеру.

Уединенность относится к признакам опроса. Она особенно странна в те времена, в которых процветает культ общности. Но то, что как раз коллектив выступает как бесчеловечное, относится к опытам, которые минуют лишь немногих. Этот парадокс похож на другой: то, что в той же самой пропорции к огромным захватам пространства свобода одиночки ограничивается все больше и больше.

На установлении этой уединенности можно было бы закончить главу, так как какая польза от того, чтобы касаться ситуаций, к которым не продвигаются вперед ни средства, ни духовные вожди?