Ухожу, не прощаюсь...

— Значит, распроститься с горными лыжами? — помолчав, усмехнулся Федорыч. — Чем же мне тогда заняться? Легко сказать. Горные лыжи, можно сказать, единственное, что у меня оставалось. Правда, есть у меня еще одно дело… цветы. Но это я уж думал — потом. У меня в Москве в квартире автоматизированные полки, вроде книжных, но только с цветами. Уезжаю я на месяц на лыжах в Терскол — цветы автоматически поливаются, проветриваются, поддерживается определенная температура с точностью в полградуса, причем в разное время — от всходов до цветения — нужна разная температура и разное освещение. Приезжаю через месяц, а они не просто живы, а живут, растут… Вы знаете, они по-настоящему живые. — Федорыч увлекся, даже весь засветился как-то. — Только не говорят… Цветами стоит заниматься.

— А сейчас, когда вы не на месяц, а на год и больше уехали?

— Раз в месяц друг заходит, присматривает. Вы знаете, на Камчатку приезжают с разными целями. Кто — деньги заработать. Кто — еще зачем. И я — у меня задумка, мечта есть одна. В прошлом году ко дню Восьмого марта я вырастил цветы и подарил их женщинам вулканостанции. Вы знаете, какие тут дорогие цветы? На материке, когда идут на день рождения, цветы — самый дешевый подарок. А тут самый дорогой. Веточка розы, если вы еще ее найдете, — сорок рублей. Но дело не в деньгах, дело в том, что их здесь, на Камчатке, нет. Так вот, я всем женщинам вулканостанции на Восьмое марта подарил цветы. Правда, не сам — подарили от моего имени. Сам я в это время здесь сидел, на Апохончиче. А сажал я — в ванной в квартире у Степанова, а потом уехал сюда и каждый день по рации сообщал, что нужно делать. Ну, вырастить цветы в ванной — дело не сложное, хотя тоже… А вот чтобы они зимой зацвели, и не просто зацвели, а Восьмого марта, не пятого, не десятого, а восьмого! И мне это было очень приятно. И вот я мечтаю, чтобы на Камчатке круглый год были цветы… Ну, это, я думал, потом — на самый конец.

Он замолчал, потом вдруг засуетился:

— Извините, нужно ленту сменить. Это десять минут, не больше.

Я взял бинокль, вышел на крыльцо, сел на верхнюю ступеньку. Стал шарить по склону Ключевского. Я был счастлив: надо же, я на Апохончиче, в этой прекрасной пустыне, где так просторно и жутковато мыслям!

— А как ваш насморк? — услышал за спиной, через неплотно прикрытую дверь.

— Спасибо! Вы знаете, гораздо лучше. Отличное средство! Теперь буду знать. Правда, лук с чесноком здесь большая редкость. Но слабость в теле совсем еще не прошла. И под лопаткой продолжает покалывать, а насморка как не было.

— Вам сейчас неплохо бы погреться в баньке, — начал издалека Семен Петрович. — Только немного.

— В баньке? Банька-то есть. Но запущена. Володька, который после Кузьмы тут был, собак в ней держал.

— Отмоем.

— Да и каменка развалилась.

— Подремонтируем. Вас отогреем, сами попаримся, а то пропылились за дорогу. Да и ребятам после восхождения она будет впору. Знаете, как обрадуются. Ваших дров не тронем. Хватит наших. А варить на бензине будем.

— Я люблю баню настоящую: парок, чтобы дух захватывало. А тут что — вода только горячая. У нас душ, мы с Юрой из системы водяного отопления моемся. Каменка-то совсем никудышная.

— Андрей у нас большой специалист по части бани, он поправит.

— Я смотрю, он один у вас не медик. Спросил его, говорит — вроде проводника. Не думаю, чтобы проводника за столько верст везли. Здесь бы нашли.

— И за проводника. Он здесь уже был, у него здесь много знакомых.

— Но все равно, наверно, не только поэтому?

— Не только. Он давно мечтал снова попасть сюда. Я его четыре года назад оперировал. После этих самых вулканов.

— Ну и как?

— Довольно тяжелый случай, — неохотно ответил Семен Петрович.

— Ну, а прогноз?

— Процент удачных операций в подобных случаях вообще невысок. Но удачная операция— и это далеко еще не все. Беда в том, что в любой момент может начаться рецидив. И предсказать его невозможно.

— И он об этом знает?

— Конечно, знает.

— И вы решились его взять?

— Видите ли, может, он и перенес все эти операции потому, что перед глазами у него была надежда на новые дороги. Потом ведь я и оперировал его, чтобы он мог ходить. Пусть недолго, но по-настоящему ходить. Пусть походит. А потом, если уж снова прижмет, будет хоть о чем вспомнить. И еще. Обычно врачи говорят: не перегревать, не переохлаждать, не перетруждать. А я считаю, что нужно как раз наоборот. И, может быть, как раз не потому, что все эти переохлаждения на самом деле нужны, сколько может дать человеку духовно подняться над болезнью, поверить в себя. Из шести моих пациентов четверо придерживались правила беречься и беречься — и их уже нет, хотя поступили на операцию куда в более лучшем состоянии, чем Андрей. А он на второй год после операции уже кочевал где-то на Севере. Это был риск, но, думаю, и одна из причин, что он пока на ногах. Честно говоря, я сам не ожидал такого результата. Он сам выбрал, предложил этот район. Единственное, на чем я настоял, что он не пойдет на Ключевской.

— Не очень-то весело вы смотрите на его будущее.