Украденная юность

При этой мысли Радлов в страхе остановился. Посыльным у русских? Конечно! Если это обнаружится, если его сотоварищи по организации узнают об этом, они сочтут его предателем. И он снова вспомнил слова Брандта: «Предателей ищет суд Фбхме. Разговор будет коротким!» Он прислушался, всматриваясь в темноту, ошеломленный этой мыслью, пронзившей его мозг. Но темнота не дала ему ответа на его вопрос. «Разве я предатель? Конечно же нет, — думал он. — Я готов сражаться, делать все, что в моих силах, чтобы помочь Германии. Я вовсе не предатель». Но одновременно боялся, что сотоварищи его не примут такого ответа. «Оборотни» не поверят ему, они скажут: «Ты бегал и собирал людей, чтобы они выслушали русский приказ». А это в глазах его приятелей — измена. Может быть, именно этого и хочет Лаутербах, может быть, он хочет, чтобы они сами вынесли ему приговор? Что же ему делать? Убежать, исчезнуть в ночи? Невозможно, первый же советский патруль схватит его. Радлову ничего не оставалось, как делать хорошую мину при плохой игре.

Он уже побывал в последнем доме и теперь медленно шел обратно. То тут, то там хлопала калитка. Звучали ворчливые мужские голоса. Входя в дом к Лаутербаху, Радлов решил: «Придется выполнять все его требования, хочу я или нет. Иначе я выдам себя. Но при первой же возможности смоюсь».

Комнату едва освещали три свечи. Они были вставлены в горлышко бутылок, и каждый раз, когда кто-нибудь входил, порыв ветра колыхал язычки пламени.

Комната была переполнена, примыкающая к ней кухня тоже. Кроме фрау Лаутербах здесь присутствовали только мужчины. Они усердно курили самосад и так надымили, что вскоре пришлось растворить все двери и окна. Фрау Лаутербах сидела в старом дедовском кресле. Хотя она и держалась прямо, но вид у нее был болезненный, и в ее позе чувствовалась какая-то неестественная напряженность. Радлов подошел к ней, а она не заметила его. Только услышав приветствие, она обернулась и склонила голову набок, словно пыталась узнать его по голосу. При этом она улыбалась, как ребенок.

Лаутербах шепотом сказал:

— Моя жена слепая.

Их взгляды встретились, и Радлов увидел в глазах Лаутербаха не враждебность, а терпеливое спокойствие. И на мгновение ему стало жаль этого человека. Но он тут же отвел глаза, будто стыдясь своих чувств. Взгляд его невольно привлекла висевшая на стене пожелтевшая фотография какого-то бородатого человека.

— Знаком он вам? — спросил Лаутербах, кивнув в сторону фотографии, и Радлову показалось, что Лаутербах, насторожившись, ждет ответа.

— Нет.

— Это Август Бебель, — спокойно ответил Седой, — один из основателей социал-демократической партии.

«Значит, тоже красный, — подумал Радлов, — тоже из большевистских главарей, которые хотят ликвидировать частную собственность и у каждого, у кого есть два костюма, отнять один». Он впервые видел портрет одного из немецких вождей-социалистов и удивился, что этот бородатый человек выглядит так обычно. Почти как дедушка, который в стоячем воротничке и с холеной бородой улыбался с портрета в золоченой раме, висевшего у них в кухне над диваном. Но дедушка ни у кого не хотел ничего отнимать. Удивительно, что у социал-демократов обычные человеческие лица, а он представлял их себе совсем иначе, какими-то страшными разбойниками…

— В свое время я зарыл портрет в землю, — услышал он голос Лаутербаха, — но теперь пришла пора, когда его можно всем показывать. Но, конечно, — он проницательно взглянул на Радлова, — нам еще много придется поработать с молодежью, пока она не поймет, кем, собственно, был Август Бебель. — Затем обернулся к остальным и крикнул: — Больше, должно быть, никто не придет. Давайте начнем.

«Много придется поработать с молодежью…» Эти слова запали Радлсву в душу, и пока Лаутербах зачитывал приказ № 1 советского коменданта Берлина, он размышлял, что бы они могли означать. Старик читал медленно, почти монотонно, слово за словом, иногда поглядывая поверх очков на собравшихся. На лицах присутствующих были написаны интерес и любопытство, хотя некоторые и пытались прикрыться напускным равнодушием. Радлов чувствовал, что люди чего-то ждут, ждут того, что позволит им понять дальнейший ход событий. Но чем дальше читал Лаутербах, тем меньше интереса выражали эти лица, а когда Седой наконец кончил, никто не нарушил затянувшегося молчания. Зашуршала бумага, кто-то кашлянул, и снова наступила тишина.

— Ну, что же? — спросил Лаутербах. — Может, кто-нибудь выскажется?

Ответа не последовало. Люди слишком привыкли молча выслушивать приказы, чтобы вот так вдруг свободно высказать свои мысли. Они поглядывали друг на друга, пожимали плечами, и в конце концов кто-то произнес:

— Запреты, только одни запреты. Ничего другого и они не принесли нам.

— Мне они принесли свободу, — спокойно возразил Лаутербах, и Радлов увидел, как он от волнения выставил вперед подбородок, — и вернули мое отечество. Вам тоже. Хотя вы еще сами этого не понимаете.

— И я должен пойти отмечаться? — спросил какой-то кряжистый малый. Он стоял против Радлова, прислонясь к стене и скрестив руки на груди.