Украденная юность

— Я навсегда останусь с тобой, Урсель, навсегда. — Ему было тяжело лгать ей.

Утром он достал из сарая лопату и отправился на канал. А к концу дня вместе с Лаутербахом и Одноруким стоял уже перед советской комендатурой.

Комендатура находилась в здании бывшего управления концерна «Шеринг». На фасаде висели лозунги и портреты советских государственных деятелей. У входа стояла полевая кухня, на ней восседал повар в высоком белом колпаке, а вокруг теснились дети, женщины и мужчины, протягивавшие ему всевозможные посудины. Они так толкались и напирали, что повар чуть не свалился наземь. Разозлившись, он стал махать половником, громко выкрикивая русские и немецкие ругательства. Когда и это не помогло, он прекратил раздачу, ожидая, чтобы все выстроились снова в очередь. Часовой в саду комендатуры равнодушно наблюдал за этой сценой.

Радлова и его двух спутников никто не задержал, и они прошли в здание. Внутри стоял запах кожи, пота и пыли, вся обстановка производила впечатление чего-то временного. Папки с делами канцелярии лежали штабелями в коридорах, между ними взад и вперед сновали офицеры и солдаты, перед одной из дверей столпилась группа немцев. Какого-то офицера окружили иностранцы и, крича, что-то ему объясняли. У Радлова было смутно на душе, он не чаял выбраться отсюда подобру-поздорову. Поэтому он держался поближе к Лаутербаху и втайне дивился тому, как спокойно смотрели его спутники на эту суматоху. В приемной коменданта их остановила переводчица. Это была белокурая девушка в форме, она курила сигарету с бумажным мундштуком. По-немецки она говорила с твердым славянским акцентом.

— Комендант на конференции.

Последнее слово она произнесла протяжно. Но от Лаутербаха было не так просто отделаться. В ту минуту, когда он начал свою тщательно продуманную речь: «Мы являемся представителями комитета «Демократическая Германия»… — дверь в кабинет коменданта открылась, оттуда вышли несколько офицеров и высокий стройный человек в светлом летнем костюме. На пороге он остановился, буквально застыв от удивления, и заморгал, будто хотел убедиться, что глаза его не обманывают. А потом тихо воскликнул:

— Фридрих!

Лаутербах, не обративший, казалось, на штатского никакого внимания, на оклик оглянулся, но не произнес ни слова.

— Не узнаешь меня, а?

Только теперь Лаутербах овладел собой. Радлов заметил, как что-то дрогнуло в лице Седого. Но мелькнувшая было улыбка застыла и пропала.

— Гартман, — сказал он, — кто бы мог подумать, что ты еще жив!

Он шагнул вперед, но остановился посреди комнаты. А штатский уже подскочил к нему и принялся трясти обе его руки. Радлову показалось, что Лаутербаху это не очень приятно. Он никак не мог взять в толк, что же здесь происходит; робко забившись в угол, он наблюдал сцену, смысл которой силился понять.

Человек, названный Гартманом, почувствовал холодок Лаутербаха. Он внезапно выпустил его руки, которые только что так порывисто пожимал, и сказал:

— Забудем старые споры, Фридрих, ты видишь, к чему они привели.

«Что за споры? — спросил себя Радлов. — Что происходило между ними?» С любопытством ожидая дальнейших событий, он отважился выйти из своего угла. Против ожидания, Лаутербах дал себя уговорить.

Мгновение стоял он еще в раздумье и потом, словно приняв решение, ответил:

— Верно, ты прав. Теперь все мы пригодимся.

И он с такой же энергией и сердечностью пожал руки Гартману, с какой минуту до этого тот пожимал ему. Его морщинистое лицо просто засияло от радости.

— Откуда же ты взялся?

— Расскажу после. Скажи лучше, что ты…

— А помнишь, в двадцать девятом…

— Конечно, во время забастовки на городском транспорте. Если бы вы тогда…

— Мы? Почему же мы? Это вы…

Они забыли, где находятся, окружающие для них не существовали. Оба раскраснелись, размахивали руками, кричали, перебивая друг друга. И все время повторяли одно и то же.

— Вы тогда…

— Нет, вы…

Переводчица, высоко подняв брови, стояла рядом, ее ясные серые глаза перебегали с одного спорщика на другого. Она, казалось, лучше понимала, что здесь происходит, чем Радлов, который снова жался к углу и чувствовал себя всеми забытым. Но когда в разговор вмешался еще и однорукий Шольц, переводчица решила их прервать.

— А не присядете ли вы, товарищи? — спросила она.

Лаутербах и Гартман громко рассмеялись.

— Вы правы, Мария Сергеевна, — сказал Гартман, все еще смеясь, — сейчас есть дела поважнее, чем старые партийные счеты. — Он снова повернулся к Лаутербаху. — Ты не один?

Старик представил ему сначала Однорукого, потом Радлова. И заявил не без гордости:

— Оба члены нашего народного комитета…

Гартман, нахмурив лоб, прервал его:

— Что еще за народный комитет?

— Народный комитет «Демократическая Германия».

— Ну вот, опять что-то новое. Но об этом поговорим потом. Пошли, товарищи, — и он подтолкнул всех троих к выходу, — у нас есть о чем потолковать.