Украденный сон

Ольшанский, поколебавшись, снял телефонную трубку, разыскал Ларцева и пригласил его с дочерью к себе домой, как он выразился, "на предновогодние блины".

"Господи, да он совсем седой стал с того времени, как умерла Наташа", – думал Ольшанский, глядя на Володю Ларцева, весело болтавшего с Ниной и дочками. Нина Ольшанская заботливо опекала Ларцева с тех пор, как он овдовел, старалась по возможности забирать Надюшку во время школьных каникул, если уезжала куда-нибудь с девочками, регулярно приглашала на ужины и воскресные обеды, помогала с дефицитными покупками. Порой она даже шутила: "У меня теперь полтора мужа и три дочки".

– Почему полтора, а не два? – спросил Константин Михайлович, услышав это впервые.

– Ну, на полного мужа Володя не тянет: я о нем забочусь, а он обо мне – нет, – шутливо ответила жена.

Теперь, глядя на ничего не подозревающих жену и друга, он мучительно собирался с силами, чтобы произнести первую фразу, как только Нина выйдет из кухни в комнату. Наконец она ушла к телефону, и Константин Михайлович, переведя дыхание, выдавил:

– С тобой все в порядке, Ларцев?

Один бог знает, как надеялся Ольшанский увидеть веселое недоумение на лице друга, услышать его знакомый короткий смешок и шутливый ответ. Но по тому, как мгновенно сузились и заледенели Володины глаза, он сразу понял, что его надеждам сбыться не суждено.

– Почему такой вопрос. Костя? Со мной уже больше года не все в порядке, но для тебя это не новость.

– Я не это имел в виду.

– А что? Что ты имел в виду?

– Ты стал хуже работать. Прости меня, Володька, я все понимаю, но нельзя же так…

– Как – так?

Ольшанский за свою долгую следовательскую жизнь провел столько допросов, что ему уже не нужно было продолжать разговор. И без того почти все ясно. Ларцев не оправдывается, не пытается объясниться, он задает встречные вопросы, явно уклоняясь от ответа и стараясь понять, что именно известно его другу Косте. Следователь горько вздохнул. Значит, дело не в обычной халтуре, а в чем-то гораздо более серьезном. Видно, Володю крепко посадили "на крючок".

– Послушай, если ты не хочешь ничего рассказывать – дело твое. Конечно, мне обидно, когда ты что-то скрываешь, но…

– Что – но? – холодно откликнулся Ларцев.

– Ты вот-вот нарвешься на скандал.

– Почему?

– Потому что у твоего вранья длинные уши, которые торчат из каждого написанного тобой протокола, из каждого документа. Ты что же, совсем меня не уважаешь, если думаешь, что я этого не замечу?

– А ты, значит, заметил, – коротко усмехнулся Ларцев, потянувшись за сигаретой.

– Представь себе, заметил. Хотя долгое время делал вид, что не замечаю. Но больше так продолжаться не может.

– Почему? – осведомился Ларцев, доставая с полки пепельницу.

"Черт возьми, – подумал Константин Михайлович, – не я его спрашиваю, а он меня. И он спокоен, как каменный монумент, а меня аж пот прошиб от волнения".

– Потому что теперь это заметил не только я.

– Кто еще?

– Каменская. Она после тебя передопросила всех свидетелей. Тебе об этом известно? Ты потратил на это безобразие десять дней, а она – еще десять, переделывая за тобой твою же работу. И почти все – впустую, потому что через двадцать дней свидетельские показания уже не те, что по горячим следам. Уж тебе ли этого не знать! Двадцать дней из шестидесяти, отпущенных на предварительное следствие, ушли псу под хвост. Ты ничего мне не скажешь по этому поводу?

В кухне повисло молчание. Ольшанский стоял, отвернувшись к окну, и только слышал, как Володя резко выдыхал дым. Обернувшись, он изумленно уставился на сияющего улыбкой Ларцева.

– Тебе весело? – хмуро спросил Константин Михайлович.

– Угу, – кивнул Володя. – Спасибо тебе, Костя. Спасибо, что сказал.

Жаль только, что не сразу. Чего ж ты тянул так долго?

– С духом собирался. За что спасибо-то?

– Когда-нибудь узнаешь. Нинуля! – закричал Ларцев. – Кончай висеть на телефоне, давай выпьем за твоего мужа Костю. Хороший он мужик!

"Хороший мужик" Костя испытывал одновременно разочарование и облегчение. Конечно, хорошо, что Ларцев не обиделся, не стал отпираться, огрызаться, хамить (хотя Ольшанский знал, что в хамстве ему самому равных нет, поэтому нарушения конвенциальных норм общения были ему не страшны).

Но плохо то, что не сказав «нет», он не сказал ни «да», ни "может быть".

Он предпочел отшутиться и был при этом отнюдь не наигранно весел. Уж что-что, а искусственную улыбку от искренней Ольшанский отличить умел.

Что же происходит с Володей Ларцевым?