Украина — не Россия

Я тоже примерно так думал, пока мне не объяснили, почему эти «мелочи» становились вопросами, без преувеличения, жизни и смерти, особенно — жизни после смерти, спасения во Христе. Это важнейшее уточнение надо, оказывается, сделать, если мы хотим правильно понять наших предков и не слишком задирать носы. Когда людей вдруг стали заставлять креститься тремя пальцами, они так яростно сопротивлялись не просто потому, что были привержены старине как старине. Дело в том, что трехперстное знамение, по их мнению, не могло защитить от беса, а как жить, если ты не можешь быть защищен от него? В этом и причина вражды между людьми одного и того же православного обряда, чуть по-разному произносящими Символ веры. Для христианина главное в этой жизни — спастись для жизни вечной. А как спасешься, если тебя заставляют произносить молитву, которая не подействует, не дойдет до Адресата, а не подействует молитва, не дойдет в том случае, если ты изменишь в ней хотя бы одно слово, одну букву — будешь, например, говорить не «Исус», а «Иисус»!

Помню, сам я впервые узнал о существовании этой проблемы не из живой жизни, а из «Истории моего современника» любимого мною Короленко. Я читал ее в десятом классе. Короленко вспоминает, что на Волыни, где прошло его детство (в Житомире и Ровно) и где его отец занимал должность уездного судьи, было «три веры (не считая евреев): католическая, православная и между ними — униатская, наиболее бедная и утесненная. Поляки в свое время считали ее верой низшей; резали униатов набегавшие казаки и гайдамаки, потом их стали теснить и преследовать русские… Таким образом религия, явившаяся результатом малодушного компромисса [это мнение Короленко — Л. К.], пустив корни в сердцах нескольких поколений, стала гонимой и потребовала от своих последователей преданности и самоотвержения. Я вспоминаю одного из этих униатских священников, высокого старика с огромной седой бородой, с дрожащею головой и большим священническим жезлом в руках. Он очень низко кланялся отцу, прикасаясь рукой к полу, и жаловался на что-то, причем длинная седая борода его тряслась, а по старческому лицу бежали крупные слезы. Он говорил что-то мне непонятное, о Боге, которого не хочет продать, и о вере предков. Мой отец с видимым уважением подымал старика, когда он пытался земно поклониться, и обещал сделать все, что возможно. По уходе старика отец долго задумчиво ходил по комнатам, а затем, остановившись, произнес сентенцию:

— Есть одна правая вера… Но никто не может знать, которая именно. Надо держаться веры отцов, хотя бы пришлось терпеть за это».

Прошло еще лет двадцать, прежде чем мне пришлось убедиться, что прочитанное в юности не есть достояние одной лишь седой старины. И еще через двадцать — участвовать в преодолении наследия вражды, стараясь отдавать себе отчет в том, что в религиозных делах все так трудно, остро именно потому, что это дела веры, дела спасения.

Если бы я не был гражданином Украины и президентом и если бы церковная жизнь в независимой Украине иногда не сопровождалась драками на папертях и стычками с милицией, если бы все с самого начала ограничивалось только спорами, пусть и жарками, да пусть и перебранками, но не рукоприкладством и вандализмом, я сказал бы, наверное, только то о ней, что эта жизнь исключительно интересна. Ну, и если бы я всегда держал в голове, что на свете нет ничего более старого и жестокого, чем распри на церковно-религиозной почве, если бы в памяти всегда были свежи все крестовые походы, религиозные войны, «охоты на ведьм» и тому подобные «веселые» страницы из истории человечества…

За годы советской власти мы привыкли, что все религиозное в стране, как и нерелигиозное, находится в подчинении или под присмотром государства, что там, в общем, наведен «порядок», отдельные нарушители которого не в счет. Поэтому когда, при первых же «перестроечных» послаблениях, возобновились старые, чтобы не сказать: древние, вечные церковные распри, для многих это было непривычно, страшно, будто наступил конец света, кому-то захотелось назад, во времена, когда над всеми была одна «церковь» — КПСС. Потребовались годы, чтобы привыкнуть жить в условиях, когда борьба за верующих ведется непрерывно, открыто, порой слишком шумно.