Украинский рубеж. История и геополитика

Российские большевики считали себя истинными наследниками французской революции с робеспье-ровским террором: именно французские якобинцы — родоначальники и понятия, и практики, и термина «революционный террор». Вслед за ними и большевики использовали термин «революционный террор», т. е. устрашение: не надо искать вину у враждебного класса, следует просто подсчитать, сколько надо уничтожить, чтобы он не мешал, не был препятствием для реализации доктрины ради счастья всего человечества. Там были общества друзей человечества и т. д. Это было практически полностью повторено в теории революционной законности Петра Стучки весной 1917 года. Как некоторые в наше время шутили, Сталин и Вышинский — буржуазные ренегаты, они отступили от теории революционной законности, ввели такие архаичные понятия, как «мера вины» и «мера наказания», правда с принципом Торквемады: не обвинение должно доказывать вину обвиняемого, а, наоборот, подсудимый обязан был оправдываться, т. е. презумпции невиновности не было.

Европейцы ужаснулись тому, что происходило в России в 1920-х годах. Они упорно продолжали усматривать истоки большевизма даже не у Петра Великого, не у Робеспьера с гильотиной, даже не у таких бунтарей с социалистическими, тоталитарными замашками, как Иоанн Лейденский и Томас Мюнцер, а у Чингисхана. «Конница Буденного — это та же дикая орда Чингисхана» — таково отношение Запада в 20-х годах. То есть всё, что было неприемлемым для западного либерала, уже обладающего защищенностью в своей жизни в виде законов, все равно записывалось не как заимствованное с Запада, но реализованное с русским максимализмом на русской почве, а как имманентно присущее именно России и русским.

В XXI веке дилемма «Россия и Европа» органично вошла в новую великую схизму эпохи модерна и постмодерна. И опять-таки мы являемся свидетелями того, как соперничают идеи, вышедшие из одного родового гнезда — из Просвещения. Коммунизм и либерализм, соперничавшие в XX веке, — это кузены, которые выросли из философии прогресса. И тому и другому свойственно отождествление своих принципов, постулатов, своих целей с общемировыми. То есть появляется очень большой универсалистский замах, который делает противника твоих идей не просто личным противником или противником твоего государства, а противником целого света. Перед нами манихейское деление мира на воплощенное зло и воплощенное добро.

Постсоветская интеллигенция, прошедшая через 75 лет принудительного атеизма, поражена неожиданной для нее левизне и атеизму французского интеллектуального сообщества. Французская революция сделала немало во Франции. На экскурсии по замкам Франции нам рассказывают: «Здесь стоит домовая церковь, разрушенная якобинцами и восстановленная лишь в конце XIX века. На кладбище были сбиты кресты со всех надгробий». То же самое было и у нас после 1917 года. Папский дворец в Авиньоне: якобинцы сбили и размололи на кусочки все фрески.

Хотя великие культурные достижения Европы имеют огромную инерцию, на наш век ее хватит. Инерция хорошего превышает инерцию плохого, но разрушение идет. И об этом вовсю кричат европейские консерваторы.

Русские всегда были хорошо знакомы с великой европейской культурой, произведения Шиллера еще при его жизни переводились Жуковским. Русский интеллигент XIX–XX веков, который был очарован улыбкой Джоконды, шекспировскими страстями, блеском Декартовой логики, жаждой познания Гёте, пал на колени перед триадой «свобода, равенство, братство». Если бы он сегодня приехал на Запад, то увидел бы в третьем тысячелетии помимо прекрасных поместий, соборов, каббалистические прайс-листы, Интернет и «Царство банка» Жака Аттали. Жак Аттали был президентом Европейского банка реконструкции и развития. У него есть доктрина периодов человеческой истории, в соответствии с которой вначале было Царство храма, затем — Царство дворца, а потом в XX веке — Царство банка. Сейчас исчезает понятие должного, а остается на счетах только понятие правильного и нужного. Однако государство все-таки должно задуматься о том, что праведно и должно, а не только о том, что нужно практически, иначе не для кого будет делать эти практические вещи.