Украинский рубеж. История и геополитика

Под сильным влиянием марксизма и истории европейских революций атеизированное западничество приводит российский бунтарский дух к нетерпеливому ниспровергательству русской истории. Радикальные и революционные формы такого нигилизма отрицали не только русский государственный опыт, но в целом и ценность национальной государственности как пройденный этап. Так, во время восстания сербов и Русско-турецкой войны 1875–1876 годов, вызвавших в России — и в низах, и в верхах общества — подлинно народный подъем сострадания к православным народам под оттоманским игом, народники-марксисты в журналах «Вперед» и «Набат» называли национально-освободительный порыв славян борьбой «старого мира» за «ложные идеалы», полагая, что «единственная независимость, за которую следует бороться, есть независимость труда от всех стесняющих его хищнических элементов»^[50].

Вместе с научной теорией марксизма в Россию проникали и антирусские суждения К. Маркса и Ф. Энгельса, которые были бесспорными лидерами в нигилистической интерпретации русской истории и внешней политики России. Не случайно в СССР — стране победившего исторического материализма и марксистско-ленинской идеологии — никогда не было издано полное собрание сочинений классиков. Даже в опубликованных трудах, утратив «пролетарский интернационализм», они выражали почти расистские уничижительные взгляды на славянские народы как на варварский Восток и «ничтожный мусор истории» (Ф. Энгельс)^[51]. Что касается России, то Маркс открыто постулировал отношение к ней как к черному зигзагу мировой истории, колыбелью которой является «кровавое болото монгольского рабства», а не «суровая слава эпохи норманнов»^[52]. В 1848 году Энгельс провозгласил, что «революция имеет только одного действительно страшного врага — Россию». Такие сентенции, похоже, стали в 2022 году методическим пособием для европейской пропагандистской машины, многократно превосходящей по изощренности, масштабам и грубости советский агитпроп, никогда все же не опускавшийся до демонизации народов и цивилизаций. Именно тотальное отрицание исторического достоинства России и русских обрушено на Русский мир как историческое явление, когда Россия решилась пресечь использование Украины как поля геноцида русских, лабораторию активации европейского нацизма.

Антирусские воззрения К. Маркса, проживавшего в Лондоне с 1849 года до самой смерти, соответствовали общей тональности британской политической и общественной мысли. Кумир лондонских салонов времен Крымской войны, поэт А. Теннисон, никогда не бывавший в России, записал в дневнике: «Я ненавидел Россию с самого своего рождения и буду ненавидеть, пока не умру»^[53]. Со своей стороны, Маркс обрушивался на всех, кто не проявлял должного неприятия России, и немало жестких сентенций досталось даже самому лорду Г. Пальмерстону, которому даже приписывают фразу: «Как трудно жить на свете, когда с Россией никто не воюет», якобы оброненную в частной беседе незадолго до Крымской войны. В противовес «русофильству», которое виделось Марксу даже в британской внешней политике (он именовал Гладстона царефилом), он задумал написать специальную работу, оставшуюся незаконченной. Но части ее вводной главы (впоследствии изданной под названием «Тайная дипломатия XVIII века»), содержавшие наиболее русофобские тезисы, были напечатаны в английской прессе еще на исходе Крымской войны.

Учение о революционной смене формаций вместе с безапелляционном выводом об имперской православной России как главном препятствии революции оказало решающее воздействие на политические программы и все мировоззрение российских левореволюционных кругов, укрепив и общий нигилизм либеральной образованной публики.

В этом громком и глухом к альтернативе хоре уже не могли быть по-настоящему услышаны действительно глубокие искания теоретической мысли второй половины XIX века, которые невозможно причислить ни к славянофилам, ни к западникам. Это и Н. Я. Данилевский с его теорией культурно-исторических типов и блестящей социологией европейского культурного сознания. Это и В. С. Соловьев с его грандиозной попыткой преодолеть в религиозно-философских категориях разрыв России и Европы доктриной «свободной теократии» под эгидой папы и скипетром русского царя и учением о «богочеловечестве». Это и К. Н. Леонтьев, до сих пор не до конца понятый певец византизма. Это и не лишенная политического измерения, но прежде всего философская полемика с оппонентами Н. Н. Страхова и Л. А. Тихомирова, начинавшего как народоволец, но ставшего монархистом, религиозным философом и в итоге консультантом П. А. Столыпина^[54].

Анализ бурных и нетерпимых дебатов последних десятилетий XIX — начала XX века показывает: исходившие из русской действительности, а не только из умозрительных кабинетных схем подходы к назревшим переменам проиграли на этом поворотном этапе нашей истории радикально западническим и были заглушены глашатаями рационалистически-механистического толкования философии прогресса, воинственными материалистами и атеистами.