Украинский рубеж. История и геополитика

Именно в начале 90-х годов такая атака могла обладать особенно разрушительным необратимым воздействием на сознание, не получая аргументированного отпора, ибо эйфория от прощания с тоталитаризмом была в апогее, а разочарование в коммунистическом эксперименте разделяли и большие массы людей, даже шокированные крахом СССР. В расколотом обществе нарастали все возможные политические, социально-экономические противоречия и сепаратистские тенденции. Отождествление российской государственности с демонизированной политическо-идеологической организацией государства — в русле мировоззрения ранних большевиков и их позиции по отношению к Российской империи как недостойной сожаления — обесценивало преемственную государственность. В таком сознании единство страны, ее территория становятся временными категориями, обусловленными изменчивыми политическими и материальными обстоятельствами. Смятенность сознания, потеря ощущения самоценности своего исторического бытия отчасти даже ударили по инстинкту продолжения рода, и была явлена демографическая катастрофа, имевшая, разумеется, много других причин, но никогда не объяснимая чисто экономическими факторами. (Демографический бум отмечен в голодное и нищее, но полное энтузиазма десятилетие после войны.)

Отсутствие веры, общей идеологии, смена ценностей, привычное осуждение собственной истории оставляли и делали память о Победе, ее святость в сознании одной из немногих важнейших скреп. Это были именно те «общие исторические переживания», которые помимо «общего духа, миросозерцания», утративших свою роль в секулярном обществе XXI века, делали народонаселение, по трактовке православных философов-эмигрантов, нацией (рассматриваемой ими вообще вне категории этничности), т. е. «преемственно живущим организмом», протагонистом продолжения исторической государственности^[59].

Запад вряд ли посмел первым на официальном уровне беззастенчиво извращать роль СССР и смысл Победы, если бы именно отечественные идеологи не начали внедрять в сознание версии о воевавших двух идеологических монстрах, равно представляющих мировое зло. Были испробованы и статистически абсурдные подсчеты потерь, и тезис, что лишь «большевики» и подневольные сражались с родственным большевизму фашизмом за мировое господство. СМИ и историческая литература, причем не только псевдонаучная, подвергали сомнениям не только масштабы тех или иных битв, развенчивали личности тех или иных полководцев и героев, не только пересматривали до абсурдных цифр потери, но даже начали выставлять предательство взятого в плен малодушного командира-выдвиженца А. Власова как подвиг борьбы с системой. Для сравнения — дворянин герой Русско-японской и Первой мировой войны генерал Д. Карбышев принял мученическую смерть от гитлеровцев, но не совершил измены воинскому долгу.

Удар наносился по самому толкованию смысла войны, которая трактовалась не как война за право на жизнь и историю народов, а как борьба за американскую демократию. В такой интерпретации победа «недемократического народа» обесценена, разрывом преемственности русского, советского и постсоветского исторического сознания достигаются фундаментальные цели, а вместо национальной истории у русских в XX веке остается лишь погоня за ложными идеалами. Квалификация СССР в качестве преступного государства, как и нацистский рейх, служит изменению смысла войны и дает основания для ревизии итогов Ялты и Потсдама.

Обесценение категории преемственной государственности и ее отождествление с определенной политической и идеологической организацией государства в таком логическом ключе подрывает имманентную историческую данность национальной истории в истории мировой. Как и в предреволюционные годы начала XX века ее единство, территория опять становились в сознании временными категориями, обусловленными изменчивыми идеологическими и материальными критериями и обстоятельствами. Национальное чувство извращенно вполне по-большевистски основывается не на «любви к отеческим гробам, к родному пепелищу» тысячелетней истории, а лишь на верности определенному идеологическому постулату, который просто изменился и потребовал новых жертв.