Украинский рубеж. История и геополитика

Трудно точно определить время окончательного оформления той самой специфической русской «интеллигенции», ставшей нарицательным именем сознания широкой части русского образованного слоя. Но уже будущую террористку и убийцу С. Перовскую суд присяжных оправдал под рукоплескания зала.

Первая русская революция окончательно проявила особую черту — максимализм русской интеллигенции, категорически не принимавшей половинчатых уступок и реформ, что лишь разжигали радикализм. В сборнике «Вехи» П. Б. Струве сформулировал, что «в облике интеллигенции, как идейно-политической силы в русском историческом развитии, можно различать постоянный элемент, как бы твердую форму, и, элемент более изменчивый, текучий — содержание. Идейной формой русской интеллигенции является ее отщепенство, ее отчуждение от государства и враждебность к нему»^[55].

Полные горечи суждения о сознании российского образованного слоя оставил Е. В. Спекторский, ректор Киевского Свято-Владимирского университета, один из столпов ведущего культурного центра русской эмиграции в Югославии, а в последующем один из руководителей «Русской академической группы» в США. Спекторский подметил, что в Европе внешняя политика всегда в гармонии с общественным мнением, «которое при всем расхождении… в оценке внутренней политики, по вопросам политики внешней или подчиняется указаниям правительства, как в Германии, или само дает ему указания, как в Англии. У нас же… интеллигенция под мощной сенью двуглавого орла позволяла себе роскошь равнодушия или брезгливости… злорадно принимала злостные легенды о русской внешней политике. Особенный успех имело утверждение, что наше государство было ненасытным захватчиком и европейским жандармом»^[56]. Мало что изменилось к XXI веку с параноидально ненавистническими и чисто по-русски пламенными сентенциями А. Пионтковского, Ю. Латыниной, В. Новодворской.

К началу XX столетия подобные умонастроения уже стали радикальными и оформились в политические программы различных революционных партий. Респектабельные деятели не менее большевиков или эсеров сознательно отделяли себя от своего государства. Г. Вернадский в своих очерках пишет о том, как «Милюков, как и многие тогдашние радикальные интеллигенты, увлеченные своей политической борьбой с русским правительством, не имели никакого чувства ответственности по отношению к своему государству как представителю русской нации. Даже когда они попадали за границу, они не скрывали своего отчуждения от официальных представителей России»^[57]. Будучи в Болгарии для участия в подготовке доклада фонда Карнеги о Балканских войнах 1913 года, П. Милюков демонстративно отказался пойти на прием к русскому посланнику в Софии К. П. Бахметьеву после торжественного молебна по случаю тезоименитства Николая II, что возмутило прежде всего его коллег — болгар-русофилов. В XX–XXI веках подобный тип поведения за рубежом в отношении своей страны уже стал типичен и даже почитается.

Итог антиэтатистской деятельности перед русской революцией как в подполье, так и в стенах Государственной Думы хорошо известен по советским учебникам, которые романтизировали и превозносили борьбу против государства даже в ходе Первой мировой войны, оправдывая ситуацию, когда Россия, принесшая на алтарь победы над австро-германским блоком самые большие жертвы, не стала державой-победительницей, а пришла к краху, распаду и утрате вековых геополитических позиций, которые ее сделали великой державой.

В XX веке прежде всего в России по понятию «отечество» как опорному пункту национального сознания был нанесен уже самый решительный удар, обоснованный философски и воплощенный практически. Все национальное теряло самоценность и должно было быть положено на алтарь социального и материального переустройства всего мира. Такая идея прямо вытекала из тезиса «У пролетариата нет отечества» из «Манифеста коммунистической партии», подхваченного В. И. Лениным, который уже в Русско-японской войне желал поражения России как желанного фона для революции 1905 года. Судьба этой доктрины, проповедуемой в европейских гнездах социал-демократии, оказалась совершенно разной в Европе и России.

Первая мировая война и повсеместный национальный подъем сделали эти идеи неприменимыми в европейских странах, привели к кризису, распаду II Интернационала, обвиненного В. Лениным в буржуазном национализме. И если во Франции начало войны объединило общество, расколотое «делом Дрейфуса», то российские революционеры использовали тезис для антэтатистской пропаганды, способствуя разложению армии и неудаче в Первой мировой войне как «катализатору революции». Весьма морально сомнительный лозунг РСДРП(б) «Поражение собственного правительства в войне» был подсказан Л. Троцкому первым заграничным технологом революций Гельфандом-Парвусом. Пролетарский интернационализм становится после революции 1917 года одной из «заповедей», перечислявшихся в учебниках СССР вплоть до 1991 года.