Украинский рубеж. История и геополитика

Нацистское нашествие имело цель не просто отобрать часть достояния, часть территории, но и лишить нацию будущего, превратить в материал для своего проекта. Угроза нависла не просто над государством, любое из которых во все времена отягощено грехами и преступлениями и никогда не соответствует тому идеалу, который положен в основу его замысла. Вселенская опасность нависла именно над Отечеством — понятием, включающим не только и не столько землю и построенную на ней материальную жизнь, но и чувство рода, живую сопричастность деяниям предков и судьбе потомков. Не восстать против этого в сознании народа ощутилось обессмысливанием всех предыдущих национальных сверхусилий — и стояния за Веру, и победы на Чудском озере и Куликовом поле, и подвига Минина и Пожарского, и изгнания наполеоновской армии двунадесяти языков. Ощущение нависшей утраты навсегда собственной истории затмило в сердцах многих неприятие революции и родило вновь национальное сверхусилие ради спасения Отечества. Если бы в момент войны Отечественной не принявшие революцию возобновили войну гражданскую, если бы подвиг всестороннего — не только материального, но и политического и идейного — самоотречения не состоялся, не было бы сегодня России, не было бы сегодня никакой — ни коммунистической, ни либеральной — истории ни у русских, ни у Европы. Не подобное ли ощущение критичности момента побудило 85 % народа поддержать Специальную военную операцию?

Национальное чувство — это чувство сопричастности ко всей многовековой истории и будущему именно национальной государственности, а не только и даже не столько к сегодняшнему дню в жизни государства, который редко удовлетворяет современников. Такое сознание даже в неприятии пороков государства не приводит к отречению от него в моменты, когда оно шатается, как было в конце 80-х, и оказывается спасительным в момент внешней угрозы, особенно войны. Когда к генералу А. И. Деникину, чей прах в год 60-летия Победы (2005) был перезахоронен на русской земле^[70], обратились с предложением благословить власовскую армию своим авторитетом борца с большевизмом, он, стремившийся помочь русским пленным, которым угрожал ГУЛАГ, тем не менее отказался, указав, что «воевал с большевиками, но никогда — с русским народом…». То есть он, ненавидевший большевизм, понимал и ощущал, что гитлеровский проект направлен не столько против «государства Советов», но против Русского мира. Ему приписывают даже возглас в частной обстановке: «Если бы я мог стать генералом Красной армии, я бы показал немцам!» Великий русский композитор С. Рахманинов до изнеможения давал концерты по Соединенным Штатам и пересылал деньги Сталину.

Отчего эти верующие люди, никогда не принимавшие революцию, у которых большевики отняли родину, сочувствовали Красной армии, хотя власть в России была им абсолютно чужда? Они не отождествляли Россию с «болыпевицкой властью». Сохранение Отечества для будущих поколений для них было выше желания увидеть при жизни крах чуждого и враждебного всем их идеалам «режима». Для них Россия в любом ее обличье оставалась Родиной. И подобно матери в притче о Соломоновом суде они предпочли ее оставить большевикам живую, чем отдать на растерзание чужеземцам. Это ли не высота национального самосознания…

Однако следует признать, что выбор русской эмиграции, оказавшейся в мучительном раздвоении, был весьма труден. В первом поколении эмиграции утрата родины мобилизовала национальное чувство и побудила к жесткой оценке даже Февраля 1917-го и естественному тотальному неприятию советской власти. Но послужившее упадку России и ее государственности снисходительное прочтение русской истории не могло исчезнуть, чему способствовала и новая среда. Только с очевидным превращением независимой Украину в воинствующе русофобское острие западной, прежде всего англосаксонской, стратегии начали публиковать материалы об антирусской активности украинской, прежде всего униатской, эмиграции, маскируемой даже не всегда мнимой борьбой с коммунизмом.