Улан Далай

– Ушел, – глухо сказал дед. Снова поднял лицо и сложил руки лотосом. Солнце светило теперь прямо в полные влаги глаза, словно на месте помутневших зрачков зажглись два огонька. – Да переродится он в стране, откуда когда-то вышли наши предки, и пусть его новая жизнь будет простой и безгрешной, и пусть не придется ему снова делать тяжелый выбор. Омань ведняхн!

Санька тоже сложил ладони лотосом, загнув внутрь большие пальцы, и тоже развернулся к солнцу, но смотреть на него не смог – тут же ослепило. Он зажмурился. Под веками проступил оранжевый диск, от которого, как круги по воде, расходились волны света. С трудом разлепил веки и взглянул на мертвого. На месте отцовского лица сияло солнце. А на горизонте во все небо поднималась немыслимая гора… и вдруг зазыбилась и растворилась, как в теплой воде растворяется лед…

Санька подхватил отца под мышки, развернул и бережно положил еще теплую голову на нижнюю ступеньку. Дед встал на колени, протянул руку, провел по лицу умершего, закрывая веки.

– Беги, зови своих друзей – надо в дом занести.

И Санька помчался обратно к школе: до поворота на лесопилку, вдоль бесконечного забора… Вылетел из-за угла и остолбенел. Между воротами лесопилки и крыльцом поссовета народу – море разливанное. Кричат, машут платками, поют, танцуют, обнимаются, плачут. Пришлось обегать по задам.

Линейка уже заканчивалась. Все осознавали торжественность момента, стояли руки по швам, как солдаты в карауле. Директор говорил, помогая себе руками – рубил окончание каждой фразы.

– Слава гениальному вождю товарищу Сталину!

– Слава! – отзывалась линейка.

– Слава нашему народу – народу-победителю!

– Слава!

– Слава нашей героической Красной армии!

– Слава!

– Вечная слава павшим героям!

– Слава!

– Линейка окончена. Все по классам!

Головы зашевелились, плечи задвигались. Санька перелез через штакетник. Людмила Елистратовна зацепила его за рукав куртки:

– Александр, что за фортели? Ты где был?

– Людмила Стратовна… – Санька проглотил комок. – Отец у меня от радости умер… На дворе… В дом занести надо… И могилу копать… Отпустите ребят со мной…

Учительница зажала рот ладонью, давя невольный вскрик.

– Какое несчастье! – прошептала она. – А что, взрослых мужчин у вас нет?

– Мы самые взрослые тут остались.

– Поняла. Я вот что… Я к вам после уроков зайду, может, чем…

– Хорошо, – Санька коротко кивнул. – Пошли, пацаны!

Мальчишки вмиг посуровели. Никто не обронил ни слова. Санька шел впереди, стараясь не смотреть на друзей. Глаза его застилали слезы.

Народ у поссовета гомонил все громче. Гармошка наяривала частушки, пронзительный женский голос выкрикивал, перекрывая шум толпы:

От Москвы и до Берлина
Дороженька узкая.
Сколько Гитлер ни воюй,
А победа русская!

Люди хлопали, хохотали, подсвистывали.

На германскую границу
Проводила милушку.
Дроля пишет, что копает
Гитлеру могилушку.

Санька вспомнил, как Валерка, когда был еще Цебеком, во время оккупации написал на стене школы «Гитлер капут!» и как немцы устроили ему невзаправдашний расстрел. Теперь вот и впрямь Гитлеру конец, да внезапное горе перекрыло радость – могилу он будет рыть сегодня для отца.

Дед так и сидел на крыльце, невидяще смотрел вдаль. На покривившейся за зиму лавочке примостились Майя Тимофеевна и Надя, сплелись, обнявшись, то и дело вытирая глаза. Тело отца было прикрыто мешковиной, видны были только босые ноги с неестественно желтыми пятками, зачем-то перетянутые в щиколотках портянкой, словно кто-то боялся, что мертвый может убежать. Сапоги отца стояли рядом.

– Пришли? – спросил дед.

– Пришли, – подтвердил Санька.

– Вносите головой вперед и кладите на стол, – распорядился дед.

Стол в горнице был уже застлан куском красного кумача, на котором в прошлый Первомай Санька написал лозунг «Все силы тыла – на помощь фронту!». Когда калмыков стали расселять, отец забрал кумач с собой и повесил на стену. Вот как он теперь пригодился.

Вслед за мальчишками в дом вошла Майя Тимофеевна, стянула вниз мешковину, прикрывая голые ноги, ловким движением сложила отцу на груди руки, перемотав запястья бечевкой. Теперь отец оказался связанным по рукам и ногам, словно пойманный преступник. Смерть, так давно ходившая вокруг да около, наконец настигла его, не дав порадоваться победе.

Дед велел достать из заветного мешка металлическую плошку – зул, наполнить рыбьим жиром и опустить в него лучинку, обмотав ее ватой. Санька так и сделал. Лучинку зажгли и поставили зул у изголовья.

– Из троих сыновей хоть одного похороню по правилам, – с горечью произнес дед.

Протестующий младенческий плач прервал слова деда. В проеме двери стояла тетя Булгун с Нараном-Никитой на руках, испуганно зажимая малышу рот.

– Булгун? – продребезжал голос деда.

– Да, – почти прошептала тетя.

– Заходи, попрощайся с деверем.

Надя бросилась к тете, приняла из ее рук Рыжика, выбежала с ним во двор. Тетя трижды обошла стол, на котором лежало тело, и замерла в ногах, шепча молитву.