Улан Далай

– Тут прямо мануфактурная лавка, – Самойлов громко чихнул и, выдернув из-под иконы кружевную салфетку, высморкался. Салфетку сунул в карман. Развернул один из отрезов. Ткань была шафранового цвета, какой в хурулах украшали раньше статуи бурханов.

– Богатая материя! Теперь такой не производят, – Самойлов погладил ткань ладонью, отложил в сторону и снова нагнулся над сундуком. – А это что за рюмашки?

В руках у Самойлова Чагдар увидел стопку позеленевших медных чашечек для подношений бурханам. Самойлов стукнул чашечку о чашечку. Красивый тонкий звон наполнил горницу.

– Звучат весело, – заключил Самойлов. – Но мелковаты. На полглотка. Они для чего? – спросил у хозяйки.

Та пожала плечами:

– Не знаю. Федор с войны привез.

Чагдар мог бы объяснить, что это за ткани, что за чашечки и откуда они. Но не стал.

– Материи реквизирую как музейную ценность, – заявил Самойлов. – А чашки… – повертел в руках, колеблясь.

– А можно мне их в общественное пользование? – попросил Аким. – Вам они мелковаты, а нашему комбеду в самый раз. Вроде выпил, а не упился. И звук от них праздничный, первомайский.

Чагдара передернуло.

– А папка в подполе не задóхнется? – услышал Чагдар шепот над собой.

Глупая маленькая девочка!

– Где у вас тут лаз в подпол? – спросил он у Алевтины.

– А нету у нас подпола, – испуганно ответила хозяйка. Лицо ее, обрамленное белым ситцевым платком в мелкую крапинку, побурело.

– Опять брешешь, Алевтина! – Аким оторвался от списка. – Возле ваших ног крышка, товарищ первый секретарь! Бадью тока сдвинуть надо!

Самойлов бросил трясти ткани, шагнул из горницы в кухню, приставил пистолет к виску Алевтины.

– Говори как на духу: вооружен?

С полатей донесся детский визг. Хозяйка мелко кивнула. Самойлов с силой толкнул ногой бадью, та отъехала к стене.

– Эй, хозяин, вылезай! – громко приказал Самойлов. – А то, как из улья, выкуривать станем. Сначала оружие сюда бросай. А потом сам с поднятыми руками!

Он сдернул из-под потолка лампу, осветил лаз. Крышка медленно поднялась, в щели показалось дуло обреза.

– Не балуй! – Самойлов упреждающе взвел курок.

Брошенный боком обрез заскользил по полу, зацепился у порога за половичок. Потом в квадрате лаза показалась непокрытая голова с розовой круглой лысиной на макушке, облепленной паутиной. Подслеповато щурясь в свете лампы, мужик поднял лицо – Чагдар остолбенел. Это был его давний знакомец, Коваль, дружок покойного Шпонька, убийцы его матери. Заматерел и полысел, но физиономия осталась прежней: глаза со злым прищуром и жесткие складки у опущенных углов рта.

Коваль медленно поднял руки, словно выставляя напоказ натруженные ладони с желтыми буграми ороговевших мозолей. Проморгался, окинул взглядом присутствующих. Узнал Чагдара, усмехнулся:

– Ну, здравствуй, Чолунок! Партейным начальником стал? Жалко тебя в Новороссийске вместе с твоими отступниками не порубили. Они-то потом, знаешь, к полякам все перебежали и против нас сызнова воевать стали.

Чагдар сжал зубы. Да, знал он, что оставшиеся в живых бойцы Третьего калмыцкого, сдавшиеся в Новороссийске и переброшенные на Западный фронт, бежали к полякам вместе с оружием. В душе он их не винил. Он бы, может, тоже так поступил, если бы безоружным прошел через сечу озлобленных красноармейцев.

– Вот до чего докатились! Нерусь православными командует! В Москве еврейцы, у нас калмыки заправляют, – продолжал обвинительную речь Коваль, пока его обыскивал Самойлов.

– Ты, Коваль, еще поговоришь – и по первой категории пойдешь, под расстрел, – негромко предупредил Самойлов, не поднимая головы

– Федя, девок пожалей, Федя! – прижимая руки к груди, запричитала Алевтина.

– Молчи, подлюка! – рявкнул Коваль. – Выдала с потрохами! Попляшешь еще у меня!

– Значит, так, – твердо сказал Чагдар. – Хозяина забираем. Излишки реквизируем. А женщину с девочками оставляем тут из-за угрозы расправы. Я его знаю. Мародер и убийца. Зверь, а не человек. Передушит их всех и скажет, что от холода умерли.

– Так что, по первой категории оформляем? – уточнил Самойлов.

Чагдар сглотнул. Помедлив, ответил:

– Это на ваше усмотрение. Я на него показания напишу. Сами потом решите.

Почувствовал, что задыхается. Ни на кого не глядя, толкнул дверь и вышел на крыльцо. Комбедовцы вывозили со двора груженную доверху телегу. Председатель пересчитывал оставшиеся мешки. Заместитель, кряхтя, тащил от погребка накрытую тряпицей корчагу.

– Бражка! – подмигнул он Чагдару. – Освежиться не желаете, Чагдар Батырыч?

– Петр Семеныч, – не отвечая на вопрос обратился Чагдар к председателю, – десять мешков оставьте на прокорм. Женщину с детьми выселять не будем.

– Оставить? – удивился председатель. – На каком же основании?

– На основании потери кормильца, – глядя прямо в глаза председателю спокойно произнес Чагдар. – Коваль по первой категории пойдет. А с вдовами и сиротами мы не боремся.

В Новоалексеевский Чагдар прикатил в следующую субботу с раннего утра: бритый, стриженый, в новой шинели, на бричке с рессорами, позаимствованной у начальника станции. Цаган была в школе, готовилась к занятиям. Чагдар поздоровался, объявил с порога: