Улан Далай

– А куда же тогда собранное зерно девают? – то ли подумал, то ли произнес Чагдар.

– Зерно за границу продают, и станки на валюту покупают. То зерно, что качеством вышло. А знаешь, сколько сгнивает?

Чагдар подозревал, что много сырого зерна сдают, колхозники иногда нарочно допускают прелость, надеются, что признают зерно негодным и оно останется им на прокорм.

– У-у-у, сколько сгнивает! Колхознички наши тоже не ангелы. Всё считаются: ты – нашего улуса, ты – не нашего… Социалистическая сознательность для них – пустой звук. А не готовы жить сознательно – туда им и дорога! К перерождению! Детей только жалко. Могли бы еще при этой жизни на коммунизм посмотреть. Водка есть?

Чагдар покачал головой.

– Как же ты без водки выдерживаешь? – удивился Кануков. – С ума же сойти можно…

– Дети спасают! – честно признался Чагдар.

– Дети… Придется тебя отсюда вызволять, пока тебе волчий билет не выдали вместо партийного. Заберу в Автономию. Мне верный помощник нужен.

– С вами – хоть в огонь!

Кануков погрустнел.

– Отгорел я, похоже. Теперь только дымлюсь… На тебя вся надежда!

– Харти Бадиевич, я не подведу!

– Ладно, договорились. Запускаю процесс. Но два-три месяца как-нибудь уж продержись!

Чагдар продержался. А вот Харти Бадиевич не смог. Умер в феврале. Но бюрократическую машину успел запустить. В начале марта прислали из Автономии в окружком на Чолункина запрос. Окружком не стал возражать. Выдернули с учебы в Институте красной профессуры уроженца Батлаевской станицы и поставили партсекретарем. Чагдару выдали подъемные деньги на переезд. Он купил на них в Торгсине муки, масла, чая и сахара и поехал в Зюнгар – попрощаться с отцом и братьями. Один поехал, без охраны. Все к весне обессилели, даже бандиты.

Над степью заливалась зазывная трель жаворонка. Земля после зимы еще не раздышалась, не расправила жесткие складки полегшего от зимних ветров бурьяна, под которым хоронятся от внезапных мартовских заморозков робкие зеленые побеги. Дорога извивалась, как дождевой червь, и напоминала его цветом.

Жаворонок в небе без устали призывал самочку. Жаворонка почва устраивает. На ней растет много спорыша, конопли и конского щавеля, семенами которого он питается. А весной хватает проснувшихся жучков-паучков, чтобы насытить птаху. Вот если бы люди могли довольствоваться столь малым: тут клюнул, там прихватил, на зиму без всяких паспортов улетал бы к теплому морю… И никто не мог бы их упрекнуть в бродяжничестве или измене Родине. Вот к жаворонкам же претензий нет.

Зря надрывается жаворонок, самочки еще не прилетели. Ждут, когда земля прогреется, трава прорастет, взойдут озимые – тогда будет где гнездо вить. Люди тоже из последних сил ждут, когда полезет наружу лебеда, лопухи, крапива, дикий лук, будет приварок к отрубям и жмыху, мышам и сусликам.

Впереди из-за бугра послышалось рычанье, гавканье и скулеж. Конь под Чагдаром фыркнул, попятился. Чагдар приподнялся в стременах. Две стаи голодных собак, всего с десяток, сошлись в драке. Вожаки-волкодавы бросались грудью друг на друга, пытаясь сшибить и укусить противника, а вокруг них кипело месиво из тощих линяющих прихвостней, больше пугающих соперников, чем атакующих: ринутся вперед, гавкнут и разворачиваются назад, на новый заход. Чагдар выстрелил в воздух. Собаки в момент прекратили свару и ринулись к заросшей прошлогодним чаканом балке.

Не будь Чагдар калмыком, не преминул бы застрелить одного из вожаков. Или даже обоих. А так только пулю зря истратил. Собачье мясо теперь в цене, казаки, хохлы и даже немцы своих дворовых псов уже к Новому году поели. Стали воровать в калмыцких хуторах. За собак уголовной ответственности нет, под закон «о трех колосках» не подпадают. И псы, что уцелели, стали бояться двуногих, сбились в стаи, ушли в степь, раскапывают спящих сусликов и кротов наперегонки с оголодавшими людьми. Такое вот теперь социалистическое соревнование. А между собой собаки делят территорию, хотя, казалось бы, степь велика, никто не мешает не то что двум – двумстам стаям пропитаться, разрывая скотомогильники, куда сваливали трупы с колхозных ферм во время массовых падежей. Впрочем, туши обливали креолином для дезинфекции, собак запах крезола отвращает, только калмыки отваживаются по ночам выкапывать падаль, отмачивать, а потом, проварив в нескольких водах, есть. «Мясо, которое дали нам бурханы», – иносказательно называют они дохлятину.

Тяжело на душе было у Чагдара. Калмыки считают, что у человека две души. Одна как у всех живых существ, а другая – чисто человеческая. Вот вторая-то душа и страдала. Она скорбела о всех голодающих, но особенно сильно – о своих. Калмыки оказались самыми неприспособленными и к колхозной жизни, и к переходу с мясомолочного рациона на растительный. Остальное народонаселение знало множество съедобных кореньев, а калмыки-то и корней не копали – вроде как свой корень подсекаешь. И собак не ели, потому что убить собаку – преступление…