Ульфхеднар (СИ)

Отец первым выбрал Бранда, на Лежебоку указал да на Сэхунна. И ещё семерых взял из тех, кто больше десяти зим с ним ходил в походы. Велел всем отдохнуть и к утру готовиться в путь.

— А как ловушка? — спрашивали те, кто оставался стеречь корабль.

— Зачем? Мы и так на их земле, а воинов у них всяко поболе. Или ты, Свистун, ждёшь, что их воевода будет за нами бегать, как вон кот наш за стрекозой? У него, верно, и без нас дел хватает, вот и зовут, чтоб на нас поглядеть да решить, как с нами быть.

Корабельный кот и впрямь весь день носился за стрекозкой так, что к закату вусмерть умаялся и валялся белой тряпкой на носу. Лежебока только глаза закатывал и приговаривал, что котяра жирок растряс хоть, а то бабы откормили себе котика, теперь поперёк себя шире, уж и не вспомнишь, как этот кот с рыжим пятном на спинке грозно мяучил, вцепившись когтями в мачту, когда корабль саксов догоняли в неспокойном море.

— Ничего, зато хоть сейчас котика за борт — не потонет, — веселился Бранд. — Чем тучнее, тем плавучее. Настоящий морской кот.

— Тебя бы самого за борт, жердина. Жрать в три глотки горазд, а мяса на костях как не было, так и нет, — напустилась на Бранда жена Торвальда Счетовода, подобрала умаявшегося котика и унесла от греха.

Сэхунн тихо собрал котомку с двумя чистыми рубахами, портами на смену и красивым синим плащом, что отец ему привёз из похода — первый подарок. Лучшие сапоги Сэхунна пахли волком, но делать было нечего, пришлось брать их. Меч Сэхунн тоже взял, как и добрый охотничий нож, а вот лук оставил — какой из него, однорукого, стрелок теперь?

Собранную котомку Сэхунн спрятал под сиденьем на корме, взял плотный плащ из кожи, что носил в море, да сошёл на берег. Ночевал он на том самом обрыве, где давеча грел бок на солнышке волк. Плащ на траве расстелил, улёгся на одну половину, а второй укрылся. Напитанная воском кожа хорошо защищала от влаги и стылого ветра, хотя на Вене было куда как теплее, чем было бы дома. Дома в эти дни наверняка ветер бузил и шалил, рвал холодными зубами плащи да куртки с рыбаков, иногда и лодки мог перевернуть. А скоро и снег ещё. Но на Вене снега будто вовсе не ждали. Ну или ждали, но нескоро.

Сэхунн чуть не стал заикой, потому что плащ вдруг поехал в сторону. Потом под боком глухо заворчали, и плащ снова сдвинулся. Сэхунн закопошился, откинул плащ и сел. Тут же под бок подлезло большое, горячее и меховое. Сэхунн и рта раскрыть не успел, а его уже пихнули лапой в грудь, свалили, а потом плюхнулись жилистым телом на бок, лапы на груди положили и едва слышно рыкнули. Спи, мол, недотёпа.

— И что, стеречь меня будешь? — пробормотал Сэхунн, выпростал левую руку и на ощупь поискал волчьи уши. В ладонь лизнули, уткнулись мокрым носом. Тогда Сэхунн уши и нашарил, погладил по густому меху.

Вестимо, горячий волк был лучше всякого плаща, так что пригревшийся Сэхунн уснул в мгновение ока.

***

Снилась ему лощина, укрытая густым туманом. Он шёл, оскальзываясь на кочках, под ногами хлюпало, а где-то далеко впереди тягуче стелился по низкому небу волчий вой.

В яви Сэхунн никогда бы с такой дуростью не пёр напролом туда, где выли, но во сне дурить было можно. Вот Сэхунн и дурил. Топал сонным медведем по болотцу, приминал кочки, тихо ругался себе под нос и ждал, когда же завоют ближе.

Ближе не выли, зато Сэхунн добротно окунулся в трясину. Стылая жижа лезла за ворот, липла к телу и цепко держала добычу, затягивала, душила…

Сэхунн уж решил, что во сне помер, но удушье и мрак внезапно сменились еланью*. Что там делал древний дуб с голыми и изломанными ветвями, Сэхунн знать не знал, но у дуба на цепи сидел волк и выл на луну, что пряталась в тумане. Волк тощий, облезлый, одни кости. Мех свалялся на брюхе и боках. Такой грязный, что и окрас не разобрать. А вот голова у волка была чистой костью. Череп, выбеленный временем. В тёмных провалах глазниц тлела тусклая зелень.

У Сэхунна на глазах толстенная цепь ожила. Проржавелые звенья шевельнулись, напряглись. Волка потащило к дубу, притянуло правым боком. Дубовая кора заскрипела душераздирающе, поддалась под незримым напором и чудовищной пастью ухватила волчий бок.

Волк с глухим рычанием бился в жутковатом дубовом капкане, рвался прочь. Тёмная кора блестела от горячей крови, что ручейками стекала к могучим корням. Волк упирался лапами, рыхлил землю, царапал когтями корни, но таки слабел понемногу. Рычание мало-помалу срывалось, глохло. Волк едва слышно заскулил, поник. Ослабевшие лапы вытянулись. Истерзанный зверь даже упасть на землю не мог — дуб крепко держал деревянной пастью за рёбра.

Сэхунн испуганно огляделся — мерещилось ему, будто туман густеет, сжимается кольцом вокруг дуба. И за этим кольцом жило леденящее дыхание. Сэхунн был не робкого десятка, но и у него холод каплями незримыми стекал по спине вдоль позвоночника, а в груди всё замирало от непонятного страха.

Волей-неволей Сэхунн пятился к дубу, стараясь ускользнуть от стылого дыхания, живущего в тумане.